Зато у него водился обширный синий бант на шее, прищуренные желтоватые глаза — очень пройдошные и очень, очень знакомые, — белые перчатки поверх беспалых лап и удивительная привычка держаться ровно, на двух задних ногах, обматываясь этим вот куцехвостом на манер некого…

Шарфа там, скажем.

Или вот боа, связанного старушенцией-зимой в канун перед воскрешающим её дряхлую шкуру Имболком.

Еще же у Лиса было то, что называлось Adventskalender — календарь, который на самом деле пряничный домик, где за стенками таятся двадцать четыре окошка, марципановые свечки-птички, иглистые елочные венки, маленькие томте-гномы в алых шапках у порожков и подарки из приоткрытых в приветствии рам.

Лис был чрезвычайно увлечен своим полупряничным домом, но когда Юа, сомневаясь в правильности каждого своего поступка, подошел поближе — быстро вскинул кверху острый длинный нос с блестящей пуговкой, принюхался, расплылся в довольной лисьей улыбке и, отшвырнув безделушку к корням зароптавшей ивовой яблони с виноградными пончиками на ветках, тут же приподнялся на ноги, отвесил галантного поклона с лапой у сердца — всё больше и больше начиная кое-кого чуточку стершегося из памяти напоминать — и…

Сказал вот вполне по-человечески…

Или, может, это просто Юа, наконец, научился говорить да лаять по-лисьи:

— Доброго утра тебе, моя прекрасная Беллочка…

Новое причудливое имя, которое немножко слишком, слишком и слишком во всех своих смыслах, ему вовсе не приснилось: едва Юа — сонный, взлохмаченный, страдающий невыносимой припухлостью век от короткой передышки ни разу не вылечившего сна — раскрыл глаза, пытаясь собрать воедино крупицы зрения и вылепить из разбегающихся частиц лицо склонившегося над ним Рейнхарта, как тут же снова, вышептанное куда-то на самое ухо, услышал это вот:

— Беллочка…

В условиях обычных юноша бы, наверное, воспротивился: нет, ну в самом деле! Срать уже даже на всех котиков, котяточек и прочих приблудившихся усатых похабников, срать на однокрылых ангелов и на бесконечных мальчиков-юношей-солнышек-дорогуш.

Вообще на всё срать.

Срать.

Но, черт, Беллочка…

Беллочка, как ни крути, не вписывалась в привычную расстановку этой своей… ландышевой напудренной мягкостью. Беллочка была какой-то бабской принцессой с феньками да кружевами вдоль надушенного духами горла, и Юа на будущее дал себе зарок, что надо будет придурочному лису пыл-то поугасить, призаткнуть богатый на извращения — и лингвистические, и не лингвистические… — язык, но сейчас…

Сейчас он слишком хотел обратно спать, чтобы обращать внимание на какую-то там придурковатую Беллочку, делающую из него не страшного в своей аутичной замкнутости аскетичного недорощенного брюзгу, а хренову коронованную деваху-на-пушечном-ядре — чтобы заметить легче, быстрее да проще, а не возиться половину ночи с чертовой горошиной, пытаясь ту из перин-пуховиков отколупать.

Услышав еще одну «Беллочку», зародившуюся точнехонько после вчерашних пыток, Юа поморщился, отмахнулся на пробу рукой, пытаясь выключить в громкоговорителе по имени «Рейнхарт» расшумевшийся с утра пораньше звук, и, страдальчески простонав, уткнулся носом в теплую подушку, практически готовясь умолять чертового садиста с лисьей рожей дать ему побыть в уютных постельных залежах еще хоть чуть-чуть. На задворках сознания тут же мелькнула мысль о сомнительном долге перед обществом и тюремной школе, которая — на пару с долгом — была тут же отправлена на задворки еще более далекие. Шевельнулось там же и что-то о том, что нужно, кажется, куда-то ехать и куда-то бежать, но ехать-бежать-ползти было всё-таки вроде бы особенно некуда, и Юа, посчитав, что разговор окончен, и не видя ни одной причины, стоящей того, чтобы куда-либо вылезать, скомканно, хрипло и лапидарно выбормотал заплетающимися покусанными губами:

— Спать… ну же… давай спать, Микель…

Приглашение было соблазнительно заманчивым, он сам это прекрасно осознавал, да и…

Обогревающего печкой лисьего бока отчасти не хватало для полноты покоя, поэтому мальчик, шевельнув бессильными пальцами, попытался мужчину ухватить и оставить на месте рядом с собой, но тот, никак не желая побыть в это чокнутое утро обычным ленивым хаукарлем, ласково его руку перехватил, огладил костяшки. Поднес к губам, касаясь медленным поцелуем. Огладил растрепавшиеся волосы и, легонько чмокнув еще и в лоб, дабы завершить привычный ритуал пробуждения, тихо вышептал:

— Шторм закончился, душа моя. Помнишь, о чём я вчера говорил? Сегодня мы с тобой повезем лорда Кота в его прощальное плаванье…

Юа вымученно захныкал, чувствуя, как в ноздри пробирается тихий запах сырой хвои, и упрямо зажмурил ресницы: раз возвращались окружающие запахи, значит, скоро обещалось прибыть и полноценное пробуждение, а он, ощущая себя так паршиво, как не ощущал уже давно, ни за что просыпаться не хотел, ни за что никуда ехать-идти тоже не хотел, и вообще ничего, кроме сна, Рейнхарта да еды, не-не-не.

— Нет… нет же.. не хочу… я… — страдальческим стоном почти-почти прорыдал Уэльс.

Воинственно царапнул лисью руку, прикусил от поднимающейся в голове боли подушку…

И вдруг почувствовал, как его бережно и любовно накрывают поверх макушки увесистой громадой одеяла, как оглаживают щеки и как, запечатлев по горячему поцелую на каждом веке, укатывают практически в этакий китайский пирожок с неизведанной начинкой да очень, очень недоброжелательной запиской грядущей судьбы — ну, право, любому, кто его повстречает и проявит хоть какие пожелания да надежды, судьба так или иначе улыбнуться не сможет.

— Микель…? — из последних сил прошептал разморенный домашний мальчишка, понимая, что внезапно предложенному усыпляющему соблазну не волен сопротивляться совершенно никак. — Что ты…?

— Поспи еще, моя Беллочка, — приглушенно послышалось откуда-то сверху, из-за одеяльных завалов-сугробов-дюн.

Огладило, притиснуло на мгновение к себе всего, а затем, утрамбовав злободневный рисовый пирожок сверху еще одной подушкой, чтобы от умилительного зрелища частоколом закололось быстрое-быстрое сердце, оставило в покое, растворяясь в размытых утренних запахах, плавучих туманных штрихах, каплях успокоившегося дождя за стеклом и улыбке черногривой Белоснежки, впрок запасшейся чертовым молотым…

Кофе.

Vanlang-ом так каким-нибудь или вот Carte Noire.

Юа поерзал, пожевал краешек одеяла. Подумал, что воздух почему-то горчит чем-то невыносимо… апельсиново-рыжим, прямо как недавние отведанные утро-яблоки или где-то там же виденные грибы-лисички, и, прикрыв обратно вересковые пустоши ресниц, свернулся в своей пухово-бамбуковой норе черно-белой пандой, буквально тут же проваливаясь в продолжение сомнительно приятного сна, где золотистый с белым подпалом Лис, щуря умные желтые глаза, брал мальчишку под руку, увеличивался в размерах и, укрывая хвостом уже его, а не самого себя, предлагал провести маленькую безобидную экскурсию по Подлеску Рождественских Венских Сосисок…

⊹⊹⊹

В результате того, что раннее утро было бессовестно проспано, Юа оказался втянут в воронку туго затягивающихся событий с резкого, обухом, толчка в спину да безжалостного пинка под задницу, когда Рейнхарт, желающий продлить его отдых настолько, насколько это вообще было возможно с ним-то рядом, содрал с пробудившегося в вопле мальчишки одеяло, окутал мокрым холодом отсыревшего за ночь воздуха и, бормоча что-то о том, что нужно поторопиться, потому что и карета уже подана, и лорд Кот нервозен и готов, принялся Уэльса, шатаемого из стороны в сторону лоскутным болванчиком с мучной набивкой, стремительными рывками…

Одевать.

Правда, в процессе, как только дело дошло до манжет на теплой шерстяной рубашке в клетку, остановился да прервался: Юа видел, как побледнело его лицо, как наполнились любопытным оттенком вины кошачьи глаза, когда мужчина, ласково попросив оставаться на месте, куда-то снова подевался, на миг позволяя хорошенько вспомнить и еще разок опробовать на кислый вкус ту тревогу, что неминуемо охватывала Уэльса, когда он был вынужден полуголым дожидаться гребаного психопатского волка, ушедшего в лес да по сюрпризы, однако…