Долго она — чертова тревога, в смысле — не продлилась: пусть дом и вздыхал в сумрачную дождливую взвесь, успокаиваясь от покусавшего ночью шторма, пусть тело и постель всё еще горели следами-ожогами вечерних событий, но за окном перемигивались фары дожидающейся машины, по кромке стен бродил задумчивый утренний Карп, прокладывающий себе врата между мириадами кошачьих миров, да и Микель, растерявший всю свою чудовищность, ощущался теплым, знакомым, ни разу не пугающим и, что главное, куда-то воистину спешащим.

Спешащий Микель — это Микель, у которого абсолютно ничего — ну, или практически ничего — не припасено в карманах да рукавах, потому что если Микель торопится — значит, ждет чего-то, что находит для себя как минимум интересным, а если он находит что-то интересным — следовательно, торопится к тому навстречу и отвлекаться на всякие прочие мелочи, могущие, в принципе, и подождать, не станет.

В итоге Микель вернулся с бинтами.

Марлевыми бинтами, ножничками, флаконом йода да перемазанной в себе же самой зеленки.

И пусть Юа бился, пусть шипел и рычал, что не надо, что и так заживет, что не смотри ты, тупой лис, туда, куда тебе смотреть не нужно — лис этот, конечно же, смотрел всё равно и смачивал йодом-зеленкой растравмированные запястья тоже всё равно, накладывая поверху эластичные бинты и осторожно перевязывая крахмальными надкушенными узелками.

То же самое он проделал и с лодыжками, там же, на месте — то есть в ногах и на полу, — аккуратно надев поверх мальчишеских израненных ног теплые носки из оленьей шерсти, и Юа, старательно отворачивающий лицо и делающий вид, будто ничего не чувствует и не видит, в итоге оказался копией этакого мальчика-эмо с очень тонкой душевной экологией, ранимым сердцем, непригодным для фильтрования окружающей грязи, и явными — налицо да на два перевязанных запястья — склонностями к суицидальным порывам, которых никогда не мог отыскать в себе даже при всём огромном желании, что иногда, еще в детстве, мальчишку и накрывало ленивым талым любопытством.

Юа точно знал то, что не понимал ровным счетом ничего из происходящего: голова его кружилась, руки и ноги — особенно в области самых беззащитных местечек — ныли, глаза толком не раскрывались, во рту царила мерзостная желудочная горечь, а задница снова отказывалась подолгу выдерживать сидячее положение, хлюпая треклятой мокротой: что-то там Микель всё-таки вчера изволил подтереть, но, видно, не всё и не до конца; Юа вообще уже давненько смутно заподозрил, что у чертового психопата имеются целые ворохи особенных наклонностей-фетишей, и хождение мальчишки с его спермой в оттраханной заднице — явно занимает главенствующее место одного из них, из этих обескураживающих хмельных извращений.

Разодетого во все одежные слои из тех, то только попались Рейнхарту под руку, Уэльса маленьким неуклюжим снеговичком вздернули на ноги. Придерживая за плечи, повели в прихожую, где, всунув в зубы двойной бутерброд с рыбьим маслом, а в руку — чашку с остывающим какао, спустились вниз и принялись торопливо, но бережно обувать, оглаживая кончиками пальцев стянутую бинтами носочную кожу.

Юа…

Не возражал уже совершенно ни против чего.

Стоял, голодно жевал свой бутерброд. Давился горячим пока какао, когда ботинки всё-таки стягивали слишком туго чертовой шнуровкой, и по телу пробегала ломкая холодная дрожь. Косил глаза на Микеля, который обычно ленивый-ленивый, только с пинка с места и сдвинешь, а этим вот утром носился так, будто напился накануне да на завтрак какого-нибудь… сваренного теми же саламандрами бодроперцового зелья. Косил глаза на тупую рыбину, явно готовую к отправлению в финальное эпическое плавание к острову Крит: рыбина, сгруженная в самую мелкую и узенькую из тех кадок, что только отыскались в нескончаемых и щедрых на воображение лисьих залежах, примотанная крепкими веревками да собачьими кожаными ремнями, ютилась в обхвате старушечьей инвалидной коляски, предназначенной под весьма и весьма габаритную даму… ну, или, может, не даму, а кого-нибудь из тех безызвестных, кто затерялся за семидесятью тремя полами, изначально созданными Богом, но как будто бы разделенными его же потугами на пола всего лишь два: а вот просто так, чтобы помучились, идиоты такие.

Откуда, конечно, взялась именно инвалидная коляска, а не какой-нибудь там бомжеватый экс-самокат — было немножечко непонятно и даже немножечко любопытно, но, в конце всех концов, речь-то шла о фантастическом мистере фоксе…

О фантастическом мистере фоксе, мать его инопланетную.

Инвалидную вот тоже.

Потому что ну разве земная да здоровая могла такого уродить?

Рядом с мистером фоксом, как Юа успел убедиться с энное количество раз, помноженное на такую же энную бесконечность, удивляться всегда и везде категорически воспрещалось.

Чтобы, как говорится, не тело, так хотя бы нервы оставались в целости…

Хоть как-нибудь.

Через десять неполных минут, пробежавших по петлистому кругу лапками клубочно-ниточных мышек, Микель, тщательно снарядив и экипировав примолкшего мальчишку, постояв перед тем на коленях и оцеловав подрагивающие руки, потершись-поластившись о живот и поглядевшись в распахнутые стыдливые глаза, наконец, соизволил вспомнить, для чего и почему вообще всё это предназначалось, и, огладив напоследок скользкую рыбью башку, плещущуюся мимикой то взволнованной, а то и печальной, покатил свою старушечью коляску к кабинке такси, водитель в котором, выронив на кожаную обивку соседствующего сиденья сигарету, бесстыдно долго и бесстыдно сомнительно глядел на странное со всех сторон трио, пока — с пинка и яростной подачи выбесившегося Рейнхарта — не сообразил высунуться наружу, плюхнувшись ногами в обитых шерстью ботинках в лужу, и, чертыхнувшись да резко упав в настроении, потащился открывать багажник, дабы пристроить эту трижды гребаную больничную коляску.

Одну только коляску, потому как рыбину в бочке сумасшедший человек, конечно же, порешил забрать с собой в салон.

И плевать, что животных в том провозить настрого воспрещалось: против резонного замечания мужчины с опасным лицом, что рыба — не есть животное, хоть она и Кот, бывший рыбак и нынешний водитель, проведший рядом с морской стихией четыре десятка лет отмирающей жизни, пойти во благо собственной угоде…

Не смог.

⊹⊹⊹

Вопреки тому, что Рейкьявикский порт Гранди начинал встречать свои первые бодрствующие минуты уже с ранних шести утра, когда на борт очередного баркаса, обитого ржавым грязным железом, опускалась черноголовая северная чайка, протяжно кричащая в небо морским тюленьим котом, на самом деле никто, кроме тех же чаек, покорных судов и бойкого залива, не просыпался: мужики в рабочих костюмах-комбинезонах, тоже показавшихся Уэльсу сплошь грязными, ходили хмурыми, небритыми и всячески неприветливо-опасными. Любой такой, если подойти с неправильно угаданной стороны или не вовремя одернуть, мог без лишних раздумий дать в челюсть медвежьим кулаком и, перекинув через плечо косу-бороду, разрычаться пуще мажорной многобальной волны, время от времени захлестывающей каменные пирсы да серые пристани.

После вчерашнего природного бедствия половина вывесок, приглашающая на рыбацкий завтрак или ранний обед — на момент прибытия Уэльса с Рейнхартом часы остановились где-то между мучительными восьмью и девятью часами, — валялась на земле, другая половина билась на прибрежных волнах, что никак не могли погасить адреналина и прекратить пытаться поднять новый штормящий вал, задевший накануне крылом нептунового дракона.

Вывеска с пробитыми в ней громадными электрическими синими буквами, лишенными питания и складывающимися в — ни о чём, по сути, не говорящее — словечко «Kaffivagninn», и вовсе обнаружилась запутавшейся в ветрилах небольшой рыболовной яхточки, прикорнувшей в истоке миниатюрных верфей, и Микель, уловив потерянность мальчишки и смутное желание к чему-нибудь эту вывеску приплести, чтобы хотя бы так отрешиться от продолжающих и продолжающих слипаться глаз, негромко пояснил, ласково поглаживая озябшего детеныша по холодной щеке: