Когда запоздало заметил еще одну — которую уже по счету за скудные часы богатого на больное воображение вечера?! — вопиющую мерзость.
Каждый журнал, каждая из разбросанных им газетенок в конце, на самом финальном пожелтевшем загнутом листке, клеймилась…
Почтовой коммеморативной маркой с изображением всяких там циферок — особенно двоек, — парусных корабликов, перегруженных тюками пони и улыбчивых дряхлых почтмейстеров в шерстяных английский кепках, а вот дальше…
Дальше, под каждой из них — ободранной квадратной или ровной прямоугольной, — значилась одна-единственная надпись, выведенная помощью руки да синих шариковых чернил мелким набедренным шрифтом:
Klapparstígur, 101 Reykjavik, Iceland
Bókin
Юа, таращась на это и таращась подхватившей пёсью чумку дворовой собакой, сомкнул челюсти с такой силой, что едва не отломил от каждого незадачливого клыка по доброму осколку.
В берущем за загривок припадке, уже не в силах справляться с проевшей в душе червивую дыру ревностью, наступил пяткой на одну из грохнувшихся под ноги бумажонок, принимаясь с чувством вдавливать ту в треклятый пол, пока хрупкие страницы не изъелись кратерами шелестящих нор.
Всё больше сатанея да неистовствуя, с несколько раз на той попрыгал, а затем, ухватившись за ту самую обложу, с которой таращился медовыми глазенками фееричного сексуального резонанса сраный блондинчик, уже почти оторвал тому глянцевую башку, когда вдруг божества отмщения и злокозненных порывов нашептали ему идею много, много лучшую, грандиозную, размашистую.
Уебистый лисий извращуга еще продолжал скулить под запертой дверью, корча из себя чертового милого да несчастного романтика с перебитой дороги, где зелеными желейными медузками распускались апрельские клены, а за первым шоссейным поворотом раскрывал огненные шатры блудливый чайнатаун. Лисий уебок продолжал скулить, а потому на короткую вспышку тишины-пневмонии, отгремевшей ему скорым смертным приговором, внимания не обратил…
До тех самых пор, пока Юа, язвительно рыча под нос, извергая во все стороны порывы статического электричества и озлобленных отрицательных ионов, не громыхнул вдруг дверью, не ударил по той ногой и, удерживая в руках огромную пачку выскальзывающих газет да журналов, не вырос на пороге, чернея перекошенным лицом и белея припыленными волосами.
— Мальчик…! Мальчик…? Что это у тебя такое в твоих замечательных…
— Пошел прочь! — злостно цыкнул Уэльс, не позволяя проклятому скоту договорить. Приподнял колено, угрожающе метясь тем в чужую промежность. Оскалил предупреждающе зубы — сейчас он мог ударить на полном серьезе, и Рейнхарт, хорошо это чувствуя, на всякий случай отклонился в сторонку: не потому что не смог бы справиться, а потому что…
Потому что такому мальчику — подхватившему новый приступ зашкаливших женских гормональных проблем — было лучше не перечить, если не хотелось провести в безбожном да беспросветном скандале половину всей оставшейся жизни.
Вот только журналы…!
Журналы в котеночных руках так сильно напоминали бесценные тиражные выпуски, честно отыгранные им в Боукене, что Микель, кусая от досады и испуга губы, не решаясь встать поперек цветочной дороги или даже толком юношу одернуть, послушной побитой дворнягой потрусил за тем следом, всячески стараясь заглянуть через плечо, рассмотреть получше да образумить маленького варвара незначительным прикосновением пальцев то к плечу, то к волосам, а то и вовсе к…
Заднице.
Что делал, конечно же, очень и очень напрасно, нарываясь на волны ярости пересушенного января и ортодоксальных матов, мясистыми незримыми червячками болтающихся на милых обкусанных губках.
— Мальчик мой… Юа, цветочек… То, что ты держишь в своих хорошеньких лапках, оно, понимаешь ли… имеет для меня некоторую ценность, и мне бы…
— Я знаю! — с холодным бешенством отозвался Уэльс, чеканя шаткими — общий вес оказался тяжел и то и дело норовил вывалиться на свободу — шагами лестничные уступчики. — Можешь даже ничего не говорить, лисья ты тварь.
— Знаешь…? Тогда, быть может, ты остановишься — хотя бы на секундочку — и объяснишь мне, куда ты их… удумал понести, золотце…? А то я, как бы это сказать, начинаю несколько… нервничать…
— О, не переживай, чертов ублюдок. Сейчас ты и сам всё прекрасно узнаешь, — с каким-то совершенно не очаровательным, а самым что ни на есть дьявольским смешком хмыкнул мальчишка, спускаясь, наконец, на самый первый этаж, и там, в сердце гостиной, делая вдруг по направлению горящего камина — то есть на восток и только на восток — несколько быстрых шагов.
У Рейнхарта, вынужденно за всем этим наблюдающего, нехорошо екнуло сердце и похолодели да вспотели ладони; на диване зашевелился укутанный в одеяла Карп, по-особенному цинично распахнувший любопытствующие сырные плошки.
Мужчина уже почти ринулся за юношей вдогонку, уже почти прокричал свой умоляющий стон непонятного самому ему оправдания, когда Уэльс внезапно остановился, уставился рассеянным взглядом на свои руки, позволяя Микелю сорваться на отдушливый выдох, за которым он, согнувшись и упершись основаниями ладоней о потряхиваемые колени, с кривой измученной улыбкой выговорил:
— Признаться, котенок, я уж было грешным делом подумал, что ты собираешься их всех… сжечь. И перепугался до чертовщины… Если ты еще не понял — это те самые реликты, из которых я собрал уже целую внушительную коллекцию, покуда, бывало, время от времени захаживал в известный нам с тобой обоим магазинчик, и которые…
— Я понял, — опасливо-примирительным мурлыканьем повторил мальчик-Юа, заставляя Рейнхарта резко вскинуть голову и недоверчивыми очумелыми глазами уставиться в выпрямившуюся худосочную спину о проступающих костях. — Всё я прекрасно понял, господин Микки Маус. Особенно насчет вот этого… — с этими словами — моментально зашипевшими и заугрожавшими — он выудил из кипы бумаг да страниц чертового блондина в ненавистных розовых труселях, оторвал того от остального переплета и, стиснув с хрустом в пальцах, потряс тем перед застывшим в дурном предвкушении лисом. — Особенно вот эта размалеванная полуголая шлюха… Охуительный просто реликт, блядский ты извращенец!
— Но, юноша… я могу попытаться… объяснить…! Это не совсем то, о чём ты, должно быть, подумал, и это всего лишь…
Он попробовал было подойти ближе, но Юа с таким остервенением стиснул глотку сфотографированного мальчишки, к которому Микель когдато питал своеобразную сладость, с таким озверением забрал того к себе в кровопролитные заложники, что мужчина попросту не смог себя уговорить двигаться дальше, в страхе и недобром предчувствии глядя, как юноша, сотрясаясь уже всеми плечами и спиной, за один прыжок оказывается возле полыхающего камина, стискивает в белых зубах голову блондина, а пальцами, скомкав и растерзав всю прочую макулатуру, забрасывает ту в жерло затрещавшего от столь щедрого подношения вулкана-очага, высекшего стаю шишковатых саламандровых искр.
— Чтоб тебе подавиться твоими сраными реликтами, больной лживый выродок! — гневливо заорал Уэльс, в неистовом буйстве хватаясь за железный ломик обгорелой кочерги и принимаясь избивать тем занимающиеся бумажки, в то время как блондин продолжал и продолжал перемещаться между его ртом да руками. — Блевать тянет от мысли, что пока я убирал в тот день за тобой паршивые книги, которые ты сам, сука, разбросал, твоя наглая жопа ползала и высматривала себе новый кусок пошлятины, аморальная ты мразь! Чтоб тебя за это кошмары вечно мучили! Раз так нравится его слащавая задница в этих ублюдских панталонах, то иди с ней и ебись, урод ты атрофированный! Что ты ко мне-то тогда лезешь?! Я же не сраный тебе блондин и трусов таких поганых не таскаю! Или тебя устроит абсолютно любая задница, которая только окажется в зоне твоего доступа?! Я ни в какие чертовы гаремники играть с тобой не буду, сволочь! Не надейся даже! Погань распутная! Паршивый вшивый альфа с хуем вместо мозгов!
— Да о чём ты толкуешь, мальчик?! Какие, к черту, гаремники, Создатель меня упаси?! Ты что, совсем с ума сошел, пока страдал своим проклятым аскетизмом на этом проклятом верху?! — выходя из себя, поднял голос Рейнхарт, подступая еще на один опасный шаг, но последнюю дистанцию преодолевать всё равно не решаясь: в руках цветочного мальчишки, резко обернувшегося к нему личиком, отсвечивала каленым чугуном опасная кочерга, которой тот мог и голову с плеч оторвать да покатить, а за спиной полыхал огненным зевом газообразный янтарь, обращая юного принца этаким обворожительным и смертельным божеством мирских отмщений да женских — исключительно женских — разбитых сердец. — Не нужен мне никто, кроме тебя! И прекрати — я пока только предупреждаю, мой хороший — меня беспочвенно оскорблять, будь так добр!
