— Беспочвенно, значит?! Да что ты говоришь?! — с бешеным шипением процедил Уэльс, и полымень за его спиной в качестве неоспоримой поддержки отозвался недовольным гулким ревом, пережевывая глянцевый корм да плюясь перегоревшими ошметками в пристыженного Микеля, не уважаемого в этом чертовом дурдоме вообще и ни разу…
Никем.
— Да то и говорю! — свирепея следом за мелкой недорощенной бестией, взрычал уже и мужчина. — Я признаю́, что одно время питал на счет этого мальчишки некоторые… грезы, назовем их так, но только потому, что был одинок и никакого тебя у меня не существовало. Дьявол забери, Юа, я здоровый мужик и хочу, будь оно всё проклято, прости уж за грубость и нанесение твоей неокрепшей душе «фу-противных-детских-травм», ебаться! Я не могу стать сраным девственником с какой-нибудь монашеской Virgin Alley или захолустного Maiden Lane для поседевших святых папаш! Понимаешь ты это или нет?! Я не провинился перед тобой ни в чём смертельном: всего лишь дрочил на чью-то задницу в розовых трусах — подумаешь, великое дело! Как будто ты, святая моя фиалка, никогда до меня не игрался со своим маленьким дружком! Я же не бежал в первый попавшийся квартал красных фонарей, не снимал себе по телефону шлюху и не долбился членом бродячим собакам под хвост, а всего лишь кончал на чужую фотографию! Потому что никого своего у меня не было! Плевать я пожизненно хотел на этого мальчишку и все его чертовы проблемы, меня интересовала исключительно его жопа да эти паршивые чулки, которые, мать твою, просто берут и заводят, и уж извини, что тебе достался такой вот извращенец, но уж лучше побыстрее прими меня таким, какой я есть, потому что ничего из своих предпочтений я менять не собираюсь!
Прокричав всё это оглушительным шквалом, выудив трясущимися руками из кармана невольничью — черт знает, когда только успевшую туда перебраться — сигарету, но абсолютно не соображая, куда подевалась зажигалка, Рейнхарт вдруг осознал, что наговорил, должно быть, всё это…
Зря.
Категорично и заочно зря.
С другой стороны, не наговорить было тоже той еще откровенной проблемой, а со стороны третьей…
Юа вот почему-то не вспыхнул еще сильнее, а взял и притих.
Поглядел с недоверчивым одичавшим прищуром на запыхавшегося нервного мужчину, на зажатую в пальцах вражескую фотографию. Скривил губы в презрительной гримасе подросткового отвращения. Поскрежетал зубами, а затем, с чувством растянув в пальцах выдранный из обложки лист, аккуратно и с хирургической прицельностью отделил голову от туловища да задницы с ногами, оставляя в пальцах три идеально ровных кусочка, которые, один за другим, принялся с шипением и свистом сбрасывать в наливающийся огненными лилиями костер.
Пламень шикнул, рыкнул, с охотой проглотил, изрыгая в полумрак сопку драконьего дыма.
И пока Рейнхарт — опустошенный, выпитый и растерянный — тоскливо смотрел, как его последние сокровища тонут в пучине пожара — а он, черт возьми, если только не считать маленькой старинной слабости к блондинистой заднице, всего лишь получал удовольствие от мысли, что владеет нехитрыми, но редкими прессами, в которые, по сути, толком и не заглядывал, — Юа, как будто бы отчасти виноватый и как будто бы отчасти это по-своему признающий, вдруг подтек к нему, не решаясь поднять лица да сумасшедшей головы.
Вырвал из пальцев мертвую сонную сигарету, убрел с ней обратно к камину, где, поколдовав да поотбивав искры от призрачного камня bernstein, запалил свежей журнальной душой, снова вернувшись с той к оторопевшему Микелю.
Постоял напротив, пощурил глаза, вынужденный извечно запрокидывать голову да смотреть снизу вверх.
Чертыхнулся, покрутил в пальцах чужую сраную закурку…
Делая внезапно то, чего Рейнхарт в жизни бы не додумался от него ждать: поднес ту к губам, поверхностно, но со знанием дела — насмотрелся, хватило — затянулся и, читая изумление в распахнувшихся желтых глазах, резко ухватил мужчину за воротник, заставляя того наклониться, чтобы тут же прильнуть к послушным губам и поделиться с теми глотком живительного гадостного смога.
Глаза его слезились, изо рта вырывалось легкое першащее покашливание, но, ни за что не собираясь отпускать, мальчишка вытерпел до самого конца, одарил чужой трепещущий рот острожным и медленным поцелуем, на что, если подумать, тоже не решался и не шел еще ни разу прежде.
Наконец, чуть отстранившись, но всё еще удерживая в горсти грубоватую тряпку и приподнимаясь навстречу на носках, грозно прорычал моментально севшим голосом:
— Чтобы впредь смотрел только на меня и на мою задницу, тупой хаукарль, понял? И если тебе так нравятся сраные чулки или сраные розовые труселя — то покупай и надевай их тоже только на меня, ясно? Клянусь, что я тебя убью, если ты еще хоть раз посмеешь взглянуть на кого-нибудь другого…
Вызолоченные лисьи глаза вспыхнули, брови поползли наверх. Рот невольно приоткрылся, выдавливая — какой-то со всех сторон жалкий — хрип, под которым довольный собой Уэльс хмыкнул, чертыхнулся, цыкнул и, поводив в воздухе тлеющей сигаретой, пропихнул, наконец, ту между чужих губ, крепко надавливая на приопустившийся подбородок, чтобы курил уже, чертов тупой король, и не смел ничего сейчас говорить.
Чтобы помнил, чтобы слушал, а отвечать — к черту, к черту и — еще раз — к черту.
Комментарий к Часть 29. Goodbye God, I’m going to Bodie
**Goodbye God, I’m going to Bodie** — есть в западной Америке городок-призрак с именем Бади, который был построен добытчиками золота, да очень уж быстро откинулся, забросился и помер, ибо золото закончилось, а город погрузился в хаос, проституцию, постоянное смертоубийство, грязь и маленький земной ад.
С тех пор нарицательной стала эта фраза, обозначающая что-то вроде: «прощай, наверное, ты больше не увидишь меня живым».
========== Часть 30. Шторм ==========
Нам кажется, мы слышим чей-то зов —
Таинственные четкие сигналы…
Не жажда славы, гонок и призов
Бросает нас на гребни и на скалы.
Изведать то, чего не ведал сроду, —
Глазами, ртом и кожей пить простор!..
Кто в океане видит только воду —
Тот на земле не замечает гор.
Пой, ураган, нам злые песни в уши,
Под череп проникай и в мысли лезь,
Лей звездный дождь, вселяя в наши души
Землей и морем вечную болезнь!
В.С. Высоцкий — Шторм
Через два дня после того, как Рейнхарт понаставил на Юа череду еле-еле заживающих царапин да порезов этими своими когтями и разодрал опухшие соски хреновыми прищепками, отныне и во веки веков стоически вызывающими в юнце щепетильную неприязнь, Уэльс в принципе своём больше не делал попыток уйти в какую-то там школу, поднимаясь из постели исключительно в тот час, когда удосуживалось проснуться и само Величество, накрепко притискивающее его к себе во сне.
Дома стало хорошо, спокойно, и жизнь потихоньку начинала втекать в какое-то совершенно особенное незнакомое русло, сулящее тот неправдоподобный уют, в который Юа никогда прежде и не верил: отныне можно было валяться в тепле одеял да родных настойчивых рук, позволять безнаказанно целовать себя и забираться пальцами туда, куда забираться бы нехрен, но всё-таки пусть. Можно было впадать в последний маразм и играть с Микелем в камень-ножницы-бумагу на спор о том, кто будет вынужден вылезти первым и притащить в постель какое-никакое подобие завтрака, прежде чем совместными — или только лисьими — усилиями взяться за нормальную готовку, заказать корм на дом — в случае вопиющей неудачи — или отправиться в какой-нибудь ресторанчик, которым Уэльс отныне доверять не спешил — мало ли какие там еще агонизирующие червивые благородства у них припасены, — а Рейнхарт старательно избегал всего, что включало в себя рыбьи детали, будь то жареные плавники, свежее филе, пропаренные жабры или один простой аромат, запечатанный в невзрачных крахмальных гранулах и отношения к рыбе имеющий не больше, чем, например, добродушные вудуисты печального Нового Орлеана.
Дни сами собой становились невозмутимо-притягательными, Рейнхарт делался потихоньку терпеливее, пережидая долгие-долгие напряженно-нервные минуты, прежде чем скатиться в излюбленную агрессивную тиранию или напустить на лицо пёсью морду с глазищами ночных брусничных фонарей.
