Потому что прямо перед побегом мальчишки умудрился запретить.
Подниматься то есть.
Уходить куда бы то ни было вообще.
Дышать-спать-жить-есть-пить, если рядом не присутствовало само неподражаемое Величество, запретил тоже, истово разбесившись, когда мальчишка — уязвленный и использованный, как последняя баба-потаскуха — послал придурка к чертовой матери и убрел отсиживаться бомжом на лестнице, демонстрируя смертоубийственные гримасы хреновым теням, расползающимся по стенам да пробегающимся высокими каблуками чуть ниже по ступеням.
Уэльс сам не знал, хотел ли он, чтобы Микель всё-таки приперся к нему для перемирия или и впрямь желал посидеть в одиночестве, о котором в пределах этого дома — да и вообще всей новой жизни — можно было особенно не мечтать, но то, что тупой лисий ублюдок никак не спешил появляться, порядком его раздражало; в конце концов, матерясь неприкрыто вслух на это вот пагубное мерзопакостное отмалчивание, пробуждающееся в мужчине исключительно тогда, когда того ни разу не требовалось, мальчишка, нарочито громко топоча ногами, поплелся наверх.
Подергал за доски, прогрохотал теми получше, искоса поглядывая себе за спину во мстительном триумфальном ожидании.
Ударился головой, ругнувшись на удивительную непрошибаемость чертовой преграды, и, приняв вызов почти по-настоящему, вдруг услышал, как по ступеням поспешно поднимаются чужие шаги, а голос, отражаясь от глухого окружившего дерева, выкрикивает предостерегающе-взволнованное:
— Юа? Кажется, я говорил тебе, мальчик мой, чтобы ты не смел туда лезть?!
Вроде бы ни по годам, ни по образу жизни или мышления ребенком Юа давно не был, но сейчас, заслышав встревоженный лай вшивого английского баргеста, с пакостным детским остервенением забился в выстроенную перегородку, искренне уповая, что та поддаться не решит, а если даже и решит — то упования автоматически переключались на то, что Микель поспеет раньше, чем он вломится наверх и где-нибудь там забаррикадируется, обкладывая мужчину ворохами ругани только потому, что тот чем-то когдато заслужил, а у самого него сил остановить да распустить их вековечный балаган из принципа и упрямства не находилось.
Так как врать Юа не хотел, не любил и не очень-то подобным псевдоискусством владел, а переслонка, закрывающая путь к ложной свободе, поддалась с третьего удара, покорно отъезжая в сторонку, мальчишка, разочарованно цыкнув, уже поплелся втекать в открывшуюся глазам темноту, когда Рейнхарт, наконец, выплыл из-за лестничного угла, обжигая раскаленными, что уголья, глазами.
— И что, позволь спросить, ты такое делаешь, маленький прелестный засранец? — прошипели его губы, в то время как ноги, в два прыжка донеся мужчину до ускользающего детеныша, передали эстафету нетерпеливым рукам, жадно ухватившимся пальцами за воротник потрепанной помятой кофты — всё такой же розовой и всё такой же лосиной. — Разве я не сказал тебе, чтобы ты не смел вольничать, Юа?
Юа на это его заявление с достоинством окрысил зубы. Потаращился глаза в глаза, демонстративно — но не очень-то охотно — попытался вырваться, с презрением отбрасывая удерживающую лапу и наступая ногой в тапке на ногу чужую, злобно шипя едва разжимающимися губами:
— Пошел бы ты на хер! Куда хочу, туда и иду, придурок кудлатый. Отвали уже!
Наверное — если верить размеренным глубоким выдохам, — Микель еще пытался успокоиться и взять себя в руки, чтобы не оборачивать очередной вечер чередой бешеных кровопролитных и душепролитных скандалов, но…
Всяко этому недосягаемому успокоению проиграл.
Да и трудно, в общем-то, не проиграть, когда мальчишка с невинной цветочной внешностью всячески морщится, хмурится, показушно утирает ладонью губы и сплевывает к твоим же ногам, всем своим видом давая понять, насколько теперь хорошего мнения и послевкусия о том, кто заставил его проделать всё то дерьмо, которого он проделывать заведомо не хотел.
— Ну и стерва же ты… — устало поговорил мужчина, покрепче стискивая подрагивающие пальцы. — Скажи, мальчик, неужели тебе это и вправду так нравится? Бесконечно ругаться, драться и надрывать друг на друга глотки? Или, может, ты просто вконец развращенный мазохист и тебе не хватает? Утопленничества там, побоев, удушья или чего-нибудь покрепче, м-м-м? Или, быть может, я тебя недостаточно ебу, и тебе хочется заниматься этим каждый час? Каждую минуту? Каждую секунду твоей жизни? Как маленькой потаскушке-нимфоманке? Ты же знаешь, я полагаю, это причудливое мирское правило, что женщины обычно всегда злобны и остры на язык, если недостаточно удовлетворены своим мужчиной…? — бесстыже нашептывая всё это, доводя до исступления и невозможного пунцового окраса на щеках, Рейнхарт, рванув на себя мальчишку и порывисто над тем склонившись, вновь прижался лбом ко лбу, касаясь дыханием дыхания и заглядывая бесчинствующим опасным пьянством в расширившиеся вытаращенные глазищи. — Если ты спросишь меня, то сам я хочу тебя как раз таки каждую минуту, душа моя — и иметь, и ебать, и любить, и удовлетворять. Но загвоздка заключается в том, что едва мне стоит к тебе притронуться — как ты тут же начинаешь устраивать откровенно задолбавшие меня сцены. Поэтому скажи уже, пожалуйста, чего ты на самом деле хочешь, сладкий? Иначе, клянусь, однажды я попросту перестану этим интересоваться и в любой спорной ситуации начну без лишних слов трахать тебя до тех пор, пока ты не потеряешь способность выдавливать из своего красивого ротика любые осмысленные звуки, мой милый, но не слишком умный котенок.
Юа осоловело приоткрыл рот, но сказать — ничего не сказал, понятия не имея, что может ответить на все эти…
Все эти…
Чертовы больные извращения, непрошибаемой вопиющей честностью ударившие по голове настолько, что любые огрызания и скомканные бумажными клочками мысли мгновенно позастревали в глотке, ни в какую не желая не то что выговариваться, так и вовсе доходить до замкнувшегося мозга.
Покусывая изгрызенные губы и старательно супясь, Уэльс, проявив непривычную для себя кротость, поднял голову, поглядел в полыхающие напротив золистые глаза. Запунцовел еще больше и, невольно задумавшись, что этот блядский Рейнхарт всё-таки кошмарно и кощунственно ему нравится — причем по степени ежедневного прогрессирующего возрастания, — опустил взгляд обратно, продолжая с чувством терзать да травмировать припухшие от долгих постельных мучений губы.
За то, что дурной лис осмелился ему наговорить, с ним бы вообще больше не обмолвливаться ни словом, вообще бы не сближаться ни на шаг, пока не додумается — что, конечно же, вряд ли… — нормально извиниться, но…
Но чем дальше, тем меньше у Юа получалось на него — кретина растакого… — злиться, а потому он лишь обреченно вздохнул и, сдавшись да прокляв себя за эту вот новоявленную слабость, убито буркнул, стараясь глядеть куда угодно, только не в проеденное хмарью да серью лицо скинувшего оборотническую шкуру, главенствующего в их крохотной стае хмуроволка:
— Ты обещал мне всякое про себя рассказать… придурок… — После этого он помолчал немного, покрутился на месте и, выскользнув из не слишком противящихся сейчас волчье-лисьих рук, сгорбленным одеяльным Квазимодо поплелся вниз, на теплый отогревающий свет, уже оттуда прикрикнув капельку обиженное, капельку не примирившееся: — Так и рассказывай теперь, раз имел тупость наобещать, идиот! Рассказывай, а не ломай мне руки и не пихай в глотку свой хуй, даже не потрудившись спросить, не возьму ли я его и так, без всей этой лишней паршивой байды, сраное ты Тупейшество…
— Но неужели ты… — оторопело пролепетал запнувшимся языком Рейнхарт, спешным шагом в две через две ступеньки нагоняя непостижимого мальчишку, завесившегося отросшей челкой, что зимние окна — туманом, инеем да красной уютной шторкой из полушубка задремавшего в кресле Санта Клауса, которому после совершенного злодеяния никуда толком не улететь: пухлых Клаусов, прикрытых жирком, а не меховыми шубейками, никто не ждал к себе в гости.
— Нет! — резко отрезал Уэльс, практически взвиваясь над положенным под ноги деревом и, багровея неожиданно чувствительными ушами, стремительной прыткой рысью уносясь нервным шагом в беззащитную в сокрушающей распахнутости гостиную. — Никогда, тварюга! Даже не мечтай, понял?! Никогда я не буду сосать эту твою чертову штуку, и хоть ты башкой о стенку разбейся! Сволочь самонадеянная…
