— Это что…? — недоумевающе уточнил Уэльс, не без труда находя решимость на то, чтобы — всё таким же завернутым в поползшее следом одеяло — подобраться к краю, усесться с гримасой пьющей боли на лице и с предчувствием чего-то дурного уставиться в плошку горячего крем-супа, не то с пеленок сваренного самим Рейнхартом, не то попросту разогретого из пучин конвейерной супермаркетной коробки: из-за чертовой прошлой недели, в течение которой они почти не общались друг с другом, Юа не имел ни малейшего понятия, чем жил мужчина всё это время и что вообще творилось с такой вот продовольственной стороной их общего существования, которой никогда прежде даже не приходило в голову поинтересоваться.
— Завтрак, душа моя! Конечно же завтрак, — отозвался сияющий развеселенный Рейнхарт. Огляделся, покосился на одинокий стул у окна, подумал как будто, попутно прикидывая, что с седалища придется перемещать стопку скопившихся черт знает откуда газетенок… Махнув в итоге рукой и уступив дорогу извечной лени, просто и с довольством уселся на пол там же, где и стоял — благо, что столик был компактным да низким, почти что по японским мизерным меркам. — На что же это еще похоже, скажи, пожалуйста?
Похоже-то оно, может, и было, да только…
— И куда так много? — скептично отозвался Юа, искренне недоумевая, что такое с этим глупым лисом вечно происходит. — Мне, если что, не очень-то хочется жрать…
— Это ты сейчас так думаешь, — с очаровательной, но какой-то… непреклонно-чокнутой улыбкой короля-тирана проворковал Микель. — После того, чем мы с тобой вчера занимались, тебе в обязательном порядке требуется много еды и много отдыха — как будет требоваться и в любой другой раз, — золотце, поэтому возражения категорически не принимаются. Ты должен съесть это всё.
— Всё?! — против воли поднял голос болванчиком повторивший мальчишка, всё больше и больше уверяющийся, что этот безумный придурок просто-таки изобрел новый способ проявлять свой вечный маниакальный садизм и теперь тихо ловил с того укуренное вшивое удовольствие. — Ты с ума сошел, что ли?! Я тебе не бройлерная курица и выблюю всё нахер обратно, если попробуешь это в меня запихнуть! Понял?!
Рейнхарт — чуточку задумчиво, чуточку оценивающе и чуточку растерянно — поглядел на завалы разномастной еды, на тощего — до соблазнительного неприличия — мальчонку, снова на завалы еды…
Придя к чему-то своему, исконно недоступному понимаю пылких котёнышей с дикими глазами и торчащими птичьими косточками, примирительно — и капельку снисходительно — изрёк:
— Хорошо. Не всё, но столько, сколько я сам сочту достаточным, милый мой. Ты и без того, сдается мне, стал весить как половина убитой собаки. А так — извини, конечно — дело не пойдет.
— Сам ты… половина дохлой собаки, приду… — попытался было вставить возмущенный Уэльс, но его опять не дослушали, опять настырно и некрасиво перебили:
— На сегодня у нас запланирована приятная умиротворяющая прогулка, поэтому, чтобы одолеть её в полной мере, тебе нужно как следует подкрепиться. Все лекарства, таблетки, порошки и прочие забавные химические растворчики, конечно, хороши, но только в том случае, если стараешься кого-нибудь уложить в заботливо взбитый гробик, а не вытащить из него, mon cher. Так что не упрямься, мальчик мой. Если не хочешь, чтобы я заставил тебя есть силой. Снова. Или ты успел позабыть, что я умею и так?
Все эти «силой» никогда ничем хорошим — и даже полухорошим или откровенно, но мягко не очень хорошим — не заканчивались, это Юа знал наверняка и посредством собственного железного опыта, поэтому, одарив лисьего Рейнхарта, этого чертового шизоидных дел мастера, негодующим оскалом поверженной псины, послушно взялся за нагретую вместе с супом ложку.
Перекатил на языке кусок разваренной курицы, кусок картошки, кусок чего-то неопределенно-сырного и маслянистого, но, в общем-то, вполне приятного, пропахшего базиликом да сельдереем с венчающей горошиной черного перца. Проглотил. Покосился недоверчиво на улыбчивого мужчину, отпивающего из своей чашки черный кофе с притягательным сладковатым запахом да заедающего тот кусочками нарезанной на блюдце рыбины — и почему всегда и во всём его сопровождала рыбина? Подумал еще раз о неизвестном поваре, прячущемся то ли в лице господина лиса, то ли в лице безызвестного машинного монстра, но спросить — не спросил: и не привык, и не научился еще толком, и просто…
Просто.
Зато, ощущая, как с каждой новой проглоченной ложкой в теле просыпается всё больший и больший голод, и вспоминая, что за всю прошлую неделю он почти и не ел, спросил другое, налегая на суп уже с охотой и очевидным рвением, хватаясь попутно за куски разогретого на огне хлеба да пласты тонкого подкопченного мяса:
— И что это за прогулка такая, а, Рейнхарт?
Глаза мужчины удивленно расширились, кофе едва не застрял где-то в напрягшейся грудине, отзываясь тихим неуверенным кашлем. Отдышавшись и обратно сглотнув выпитое, придурковатая лисица, отчего-то всё тараща да тараща глаза, вновь вернула на губы заманчивую улыбку, вновь прищурилась и, скорчив хитрую морду, промурлыкала:
— Я бы предпочел, чтобы это осталось сюрпризом, сладкая моя радость. Так ведь интереснее, разве нет? Нас не ждет совершенно ничего особенного, с одной стороны. Но со стороны другой… уверен, ни с чем подобным ты еще не сталкивался прежде. В любом случае чем быстрее ты справишься с завтраком, тем быстрее мы с тобой отправимся наружу — только посмотри, какое там сегодня солнце, мой юный цветок! Его свет будет полезен тебе, поэтому нам лучше поторопиться, если не хотим опять устраивать прогулку впотьмах — к сожалению, день здесь несправедливо короток, и я ничего не могу с этим поделать, ключик моего сердца.
Юа растерянно повел плечом. Подумал отрешенно, что слишком много странного сегодня болтал да творил этот непонятный чудачий король: то с мнимыми полезностями еды, то с такими же мнимыми полезностями солнца…
Что еще за чертовы новые припадки?
Как будто он не Юа, не Уэльс, не диковатый грубоватый мальчишка с доставшейся обманчивой внешностью, а какая-нибудь нежная баба, нуждающаяся в таком вот…
Таком вот…
Постыдном заботливом непотребстве.
— Дурак ты… — дрогнувшими надутыми губами подытожил свой вердикт он, вовсе не замечая, что обзывает тот вслух, уголки губ — вопреки нарочно кусающимся словам — намагниченно ползут вверх, а Рейнхарт, последняя на свете гадская скотина — зато скотина лучшая и родная, чтоб его… — всё это видит и, посмеиваясь под хитрый лисий нос, с такой же безумной улыбкой…
Целиком да полностью соглашается.
Ополоумевший Микель терзал его своей кормовой пыткой до тех пор, пока Юа не уверился, что вот-вот выпустит всё через рот да в обратную сторону, но прежде непременно запустит оставшимися мисками в сумасшедшую обнаглевшую рожу, приказывающую теперь принимать за веру и мораль всея жизни не только свою искаженную волю, но еще и все отдельные причуды да странности, коих у чокнутого лисьего Величества водилось чересчур… немерено много.
Уэльса тошнило супом, солеными крекерами с рыбой, бутербродами, фруктами, куском шоколадно-ягодного пирога и сожранным в запале бельгийским белым шоколадом, когда он, каким-то хреном этого не замечая и поддаваясь на провокации мужчины, которые в итоге опустились до ничтожного детского «слабо», продолжал усердно работать ноющими челюстями, привычно переругиваясь с чертовым приставучим психопатом о последней на свете ерунде: например, о цвете шерсти на незнакомых им обоим обезьянах или о том, почему человек человеку — небо, а не ад, боль или мрак — донельзя упертый в своих убеждениях мальчишка до истеричной склоки настаивал на последних трёх составных, пусть и сам уже не сильно в те веровал.
После еще одного стакана облепиховой настойки с цикорием, которая однозначно вошла у Юа в список глубоко ненавистных мирских чудес, мучительный завтрак, наконец, подошел к концу, и Его Величество Микель Рейнхарт, смилостивившись да впустив сквозь распахнутые окна в дом пестрый инктябрь, тут же принявшийся рисовать на стенах завороженные гальдрамюнды, сообщил, что вот теперь можно и собираться.
