За усиливающимся шумом, за невыносимым гвалтом, за беспорядочным шорохом истлевающей влаги и шелестом сворачивающихся узлом папоротников, в зарослях которых пытался притаиться несущий кончину веселящийся Враг, Юа вдруг заслышал шаги.
Железные исполинские шаги не идущего, а несущегося навстречу фальшивого Монстра, терроризирующего клыкастого Зверя, забившегося в броню из тысячи щелкающих курков, дымящихся дул, жженого пороха, проливаемой из пасти перебродившей мускусной жижи, переваренной сердечной души, заразной чумной проказы.
Было страшно, было мучительно-тоскливо, было больно и тесно в бездвижии своих и чужих обнявшихся ростков, невыполнимая попытка спастись и убежать терзала и рвала на мириады скулящих противоречивых кусочков, но глупые землистые корешки, вросшие в отвердевшую почву, позволили разве что склонить обсыпанную пчелиной пыльцой покачнувшуюся головку к исплечине некогда желтоглазого подорожника и неосознанно вцепиться в того крючками никчемных зубчатых листков, когда из-за накренившегося всхолмия, перекрывая слабый и тусклый поток дребезжащего лунного света, показалась макушка плюющейся Смертью металлодышащей Твари…
Тот, кто стучался в дверь, делал это с неподдельным чувством, с козлиной настойчивостью, ничем не оправданной жадностью, предупреждая каждым движением и звуком, что ни в коем случае не потерпит отказа и прождет с той стороны нехитрой преградки ровно столько, сколько понадобится, чтобы выкурить упорхнувшего мотылька под загребущую лапу. Настырно колотящая скотина была — если судить по ломающим деревяшку требовательным толчкам — абсолютно уверена, что искомое ею находится непосредственно внутри избранной квартирки, но вместе с тем неким подозрительным образом оставалась и по-своему сдержанной, лживо извиняющейся, предлагающей пойти на беспрецедентный компромисс в ее и только ее сторону и, не мешкая ни секундой, отворить, впустить, не вынуждать терять терпения, которым она если и обладала, то лишь с глубокой трескающейся натяжкой.
Юа, кое-как разлепивший припухшие заспанные веки, понятия не имел, сколько этот «кто-то» торчал там, выстукивая допекший по самое горло мотив назойливыми костяшками — или чем еще он там мог выстукивать, психопат хренов, — но, разбито усевшись в постели и почувствовав, как тело, взволнованное пригрезившимся сном, выскальзывающим сквозь пальцы, впадает в попахивающий тошнотой чайный осадок, смуро осознал, что, именно сейчас непроизвольно нуждаясь в чьём-либо обществе, дабы отделаться от присутствия ползающих по венам полукошмаров, противиться этому чертовому маньяку, не вставшему ему на хвост, а попросту зажавшему тот в наглом кулаке, не станет.
Стук между тем повторился снова — троекратно помноженный, перевернуто-авантюрный и, кажется, пытающийся отыграть чересчур торжественный вальс отправляющегося ко всем подводным тритонам Титаника.
Юа неуверенно поерзал, потер ладонями ноющие и пульсирующие виски, немножечко тупо и пустышково уставившись в черный провальчик крохотной прихожей, где то сияла, то вновь угасала, загороженная, пробивающаяся из-под двери подъездовая светотень. В конце концов, так и не набравшись храбрости избавиться от насылающей тревожливые видения мути, молчаливо и угрюмо поднялся на босые ноги, натянул через голову просторную домашнюю рубашку, закутался в сползающее до самых пяток одеяло и, пошатываясь, побрел в коридор, вставив подобранный с пола ключ — стучащая скотина умудрилась выбить тот из скважины — в замок, мрачно повозившись да, похмурившись на моментально установившуюся тишину, распахнув дверь, чтобы тут же встретиться с виноватой, но донельзя обрадованной мордой недобитого — да кто бы вообще сомневался…? — лисьего Рейнхарта.
— Добрейшего тебе утра, мой сонный цветок, по которому я истосковался так сильно, что практически не сумел уговорить себя сомкнуть этой ночью глаз, — налепляя одно слово на другое, совсем не понимания, что у мальчишки от такой тарабарщины озверело крутилось в голове, проворковал тот и, проделав вполне односмысленный, даже близко не слыхавший ни о каких скромностях жест, протянул Юа, который всё еще чересчур туго соображал, напыщенный букет свежих кроваво-красных роз, пахнущих настолько всепоглощающе и дурманно, что юноша, повторно застигнутый врасплох собственными неудачными обстоятельствами и чужими просчитанными шагами, их безмолвно принял, качнулся взад и вперед да, продолжая клевать носом, немой взлохмаченной сомнамбулой втек обратно в отогретое квартирное нутро, оставив болтающуюся за спиной дверь — чтобы чуть позже с тысячу раз о проделанной глупости пожалеть — поднаготно-раскрытой.
Микель, готовый и к новым буйствам, и к сопротивлениям, и даже к агрессивным и матерным попыткам зашвырнуть этим же букетиком ему в физиономию да спустить куда подальше с лестницы, изумленный неожиданной утренней сговорчивостью, вящей покладистостью и растрепанным домашним таинством, мешкать не стал — проворно вошел следом и, чуть неловко оглянувшись, аккуратно прикрыл за собой разделительницу-дверь. Проследил, неприкаянно застряв на обозначенном порожке, как мальчишка, глотая срывающиеся с губ блуждающие зевки, сунулся, едва не угодив в ту вместе со всей головой, в раковину, неприхотливо сполоснулся, помедитировал над завлекающей выжелтенной емкостью, наполненной медленно-медленно сливающейся водой, поглядел на цветы, на продолжающего маячить в поле зрения притихшего Рейнхарта, внутри которого опять что-то истерически щелкало, переключалось, запускалось в режиме закона вытесненных и вновь соединившихся тел.
Как будто в упор не соображая, что вытворяет и как застывший и затвердевший в лице мужчина смотрит на него, вдруг чертыхнулся, запутавшись в окутавшем ноги свалившемся одеяле, и, злобно поворчав, отбросил, не смущаясь, то на стул, оставаясь перед спонтанным дорассветным гостем в одной белой хлопчатой рубашке, худо-бедно прикрывающей тощий плоский зад и спрятанный подростковый перед, зато с усладой открывающей длинные и стройные ноги с выступающими наколенными да лодыжковыми косточками и упруго очерченными спичечными голенями, при виде которых сумасшествие в грудине дождливого лиса защекоталось неудержимее, забилось, заклокотало, вылилось наружу застрявшим в горле комком пересушенной нервной слюны.
Распутные длинные-длинные волосы — разметанные по спине и, разумеется, не причесанные, топорщащиеся во все стороны, поднимающиеся дыбом очаровательной единорожьей челкой — оказались соблазнительнее волос ухоженных и зачесанных щеткой для конской гривы и хвоста, обнаружившейся тут же, перед маленьким зеркальцем в маленькой прихожей; будоражащая рассудок поволока в только-только пробудившихся мутных глазах клубилась, дымилась, дрожала кроткой синеокой ланью, приблудившейся по незнанию к логову охваченного одержимостью лесного охотника, и Рейнхарт, неотрывно да опьянело всё это разглядывающий, почувствовал, что еще чуть-чуть — и он сделает что-нибудь, о чём потом очень и очень пожалеет.
Тряхнув начавшей стремительно подводить головой, поспешно и через силу отведя от мальчика, созывающего на все семь посмертных грехов, примагниченный взгляд, мужчина принялся почти в истерике, сползающей по коже крупными холодными каплями, оглядываться по сторонам, выискивая хоть что-нибудь, что позволило бы переключиться, повернув рельсовые стрелки несущегося в ад поезда куда-нибудь, где оставался дремать целый, а не снесенный в порыве хохочущего куража мост. Правда, доставшаяся юному цветку квартирка как назло оказалась донельзя простой, мертвой и скучной, и умещалась она, состоящая из прикорнувшей микроскопической кухоньки, не отделенной ни одной приличной стеной, такой же микроскопической комнатки с окнами без штор, надраенно белыми стенами и низкими белыми потолками, практически на ладони.
Узенький разобранный диванчик в тех же пресловутых белых простынях, вылинявшее рыжее кресло, обшарпанный светлый стол с заваленной на пузо набитой сумкой и грудой рассыпавшихся книг в цветных растерзанных обложках — должно быть, выданных в местной библиотеке пожертвованных школьных учебников. Шкафчик для одежды и прочего незначительного барахла на двух прикрытых дверцах, скромненький прямоугольник истоптанного половичка для обутых ног, больше напоминающий попутавшее места ванное полотенце, и дверь в саму душевую каморку — вот как будто бы и всё, что здесь водилось.
