Рейнхарт являлся отнюдь не тем человеком, которого можно было легко, нелегко, как угодно вообще смутить, заставить оробеть, загнать в тупик или уговорить распробовать на горклый отравленный вкус давно приевшуюся мешающую неловкость. Он всегда и всюду чувствовал себя довольной и сытой рыбой в чистейшей прозрачной воде, быстро привыкал и притирался к любым передрягам, ситуациям и переменам, даже если те требовали кардинального переселения из родных южносолнечных угодий на забытый Создателем северный островок, но всё же сейчас, украдкой улавливая потерянный, постепенно пробуждающийся взгляд дикого шипастого юнца, ощущал с какого-то перепуга ту самую насмешливую неловкость, треклятую надрывающуюся потребность как можно скорее найти отвлекающую зацепку, пока заточенное в теле звериное существо не взяло, разодрав когтями ребра, верх, наворотив нежелательного и непоправимого, что так настойчиво обтиралось об узкие приталенные брюки и, поднимаясь, полыхало обдуряющим ненастным желанием притронуться и изучить, выпить каждый звук пересушенными губами и вторгнуться дальше, глубже, прямо на этом самом месте делая найденную наивную незабудку окончательно и бесповоротно своей.
Микелю было категорически наплевать на принятые среди бегающих и ползающих посторонних людишек водворенные нормы и откровенно нудные понятия, принятия, приличия и прочую беспросветно богохульственную белиберду; он жил по своим собственным правилам, и если сердце говорило, что вот за этого мальчика станет держаться всеми клыками да лапами разом, не собираясь никуда отпускать, то к чему были промедления и разборы разнополюсных лётных полей, к чему такая потешная чепуха, как размеренные встречи и схожие интересы, когда любой день, любой час и миг могли стать последними, на корню обрывающими, никогда и ничего более не возвращающими?
— Ну и? — где-то там же, обрывая ход скачущих и толкающихся в черепной коробке мыслей, пробормотал, оклемавшись достаточно, чтобы решиться одернуть и заговорить, сонный зевающий мальчишка, чей голос просто-таки намеренно искушал толченой утренней хрипотцой, неожиданной, но ловко пойманной теплотой и томительной потребностью услышать, как этот самый голос будет меняться и вибрировать, взлетать и падать, когда обернется гортанными стонами вшитого в кровь насильственного удовольствия.
Микель сморгнул, сглотнул разлившийся по языку привкус опасной порошковой грёзы, по-прежнему стараясь не смотреть на девственно-незапятнанные ножки, взгляд его похитившие всё равно, когда синеглазый мальчик, так и не дождавшийся ответа, повернулся к нему лицом и, подбоченившись таскаемыми следом цветами, точно бросающей вызов шпагой или там доблестным рыцарским мечом, недовольно сощурился, без лишних слов давая понять, что начинает с концами просыпаться да возвращаться в привычную негу извечно распаленного неудовлетворения.
— Чего ты приперся, придурок несчастный? Какого хера тебе от меня понадобилось в такую рань, что надо было колотить сюда и колотить, как будто ты дверь эту сраную вышибить ко всем собакам собрался? — угрюмо буркнул он, разве что не надувая капризной горжеткой молоденькие гладенькие щечки, которые вдруг очень и очень безвыдержно захотелось зацеловать. — Еще и веник этот тупический с собой приволок… Я что, по-твоему, баба, что ли?
Еще вчера Рейнхарт ни за что бы не поверил, что станет столь искренне благословлять его — до головной боли сквернословный язычок своего сумасшедшего взбалмошного цветка, но сейчас, охлажденный и остуженный, вновь способный мыслить в потерянном сослагательном направлении исключительно его помощью, с наслаждением это делал, улыбаясь ликующим дураком, отчего мальчишка, неуловимо побледневший в осунувшейся мордашке, поймал, кажется, на его счет новую увлекательную паранойю, потеряв всякую уверенность да желание вот так вот с порога, не дав ничего объяснить, налетать.
Не то обиженно, не то наполовину испуганно, поддавшись движениям скованным и угловатым, робкий на самом деле шиповник повторно, старательно отводя взгляд, отвернулся, поругался с самим собой, попроклинал и его, и приволоченные дурные розы — как только в голову ударило их припереть и где вообще умудрился взять, когда в такую рань ничего не работало да и на цветы здешний городок богат не был…? — но все-таки повертелся, покусал губы и, все свои сдувшиеся недовольства оставив, просто заткнул раковину подобранной затычкой, воткнул туда сгруженный охапкой букет и принялся заливать металлическую посудину крепкой пенистой струей, спасая бессильно опускающиеся лепестки от мучительного удушья.
Микель дураком не был, каким-никаким опытом и в отношениях, и в человеческом поведении обладал, а потому, довольно ухмыльнувшись уголком незаметно приподнятых губ, сразу твердо определил — ерничал мальчишка для общей неумелой видимости, чтобы не показать охватившего неприученное нутро смущения, и по-настоящему против подаренных цветов ничего не имел.
Более того, если отринуть некоторые особенности и уникальные сложности удивительнейшего характера, воистину не знающего ни сравнений, ни вездесущих аналогов, наглядно получалось, что он и вовсе принимал происходящее за явление нормальное и само собой разумеющееся, что встречалось среди проблематичного не-женского племени настолько упустительно редко, что Рейнхарт — горячий романтик в душе, но немножечко неприкаянная небесная лазурь в безотзывчивом к розовым прелестям теле — давно уже отчаялся чего-то путного от редких своих избранников дождаться, а теперь…
Теперь, задыхаясь грохотом поднявшегося по пищеводу подогретого волнения, зализав на макушку упавшую на глаза косматую копну, всё улыбался и улыбался последним воскрыленным сумасшедшим, готовым вот-вот броситься на тощего мальчишку и затерзать того в благодарных, обещающих всё на свете — и исправно свои обещания исполняющих, потому как даденное слово и собственную честь он уважал, холил и самолюбиво не порочил — объятиях…
Правда, вместо желаемого продолжая метаться разнервированным охотливым взглядом между тонкими мальчишескими пальцами, устраивающими в проржавленной затопленной раковине благоухающие росистые бутоны, привезенные, если верить бесцеремонно выдернутому из постели старому цветочнику, из тепличной Голландии, и его же ногами с пальцами другими, очаровательными, мерзнущими и поджатыми, попутно перемежаясь и на притягивающую взор гриву, шейку да проглядывающие альбатросовы лопатки, всё безнадежнее возвращаясь в давно оставленное за спиной позорное время первых неуклюжих свиданий, в итоге даже не сделал, а сказал бессмысленно невразумительную ерунду, так и оставшись ошиваться между непонятно где заканчивающейся гранью лилипутской прихожей и точно так же непонятно где начинающимся переходом в отталкивающую белую комнатенку:
— Я пытался воспользоваться дверным звонком, но либо он у тебя не работает, либо это у меня так и не получилось толком на него надавить… По крайней мере, я жал и жал, звонил и звонил, пока не выковырял эту чертову тоскливую кнопочку из стены, но никакого отклика не… — раньше, чем договорил до конца, Микель скользнул глазами по оштукатуренной серой стенке рядом с собой, излинованной передавленными красными, синими да желтыми проводами простецкого дверного механизма. Отрешенно проследил за поднимающимися припаянными змейками, окутал выпуклой дугой проемы и каскады, продырявленный потолок и продреленные чопорные отверстия, потихоньку спадающие вниз снежной меловой трухой, а потом снова сморгнул, удивленно глядя на умерщвленный сгусток проводов иных, принадлежащих конкретно этой квартире, перерезанных и выдранных почти уже у самого сердца контактного соединения, где зарождался робкий оповещающий звук. Покосился, с интересом переварив увиденные откровения и сделав некоторые любопытные выводы, на нахмурившего лоб мальчика и, сам не зная, с чего и откуда это взял, не без ехидного одобрения промурлыкал: — А-а-а… так вот оно, получается, что. Полагаю, это работа твоих прелестных ручек, мой удивительный Тафи ап Шон? Сам себя оставил без звоночка, чтобы никто к тебе не лез и не мешался, когда ты его не звал и не приглашал, я правильно угадал?
