«И с вами снова радио Iceland 89, 1 FM! Мы спешим сообщить вам, возлюбленные жители славного Рейкьявика, что сегодня, одиннадцатого октября, в Kiki Queer Bar, который находится по адресу Laugavegur 22,101, повторяем, Laugavegur 22,101, пройдет выступление одного из участников музыкальной группы Skálmöld! Кого именно — мы сказать не вправе: жизнь прекрасна своими сюрпризами, ведь так? Kiki Queer Bar будет дожидаться вас! Напоминаем, что клуб носит в себе специфическую тематику и открывается лишь строжайше после одиннадцати часов вечера. Прихватите с собой немного хорошего настроения, немного свободного времени, немного близких по духу друзей — и вы долго не забудете тех эмоций, что эта ночь вам подарит!»

Юа, дослушав до конца, раздраженно и угрюмо фыркнул — все эти клубы он никогда не любил, хоть и точно так же никогда в тех не бывал. Зато твердо верил, что водится в тех одно дерьмо подерьмистее другого, и вообще там делать нечего, если не хочешь смотреть на продажных баб-потаскух, готовых раздвинуть ноги перед каждым, кто предложит, да таких же похотливых козлов, извечно ищущих, куда бы всунуть свой гребаный — спасибо, лисий ты сын, научил — хуй.

Его бесили люди пьяные еще сильнее людей трезвых, его бесила вонь сигарет и бо́льшая часть современной музыки, особенно если к той имел хоть малейшее отношение любой гребаный диджей, и Уэльс, отмахнувшись от очередной слащавой ерунды, уже даже решил, что и про вспоротую грудину узнавать куда как интереснее…

Когда хренов Рейнхарт, до этого всё глядящий да глядящий засыпающим наркоманом в потолок, вдруг резко подобрался, перепугав нахрен нестабильного на психику от всего этого извечного дурдома Уэльса. Потряс, приходя в себя, головой, растер по лицу сочащуюся кровь и, с невинной запальчивостью уставившись на поджавшегося мальчишку, всеми поджилками предчувствующего приближение нового шизофреничного Армагеддона, воодушевленно проговорил:

— Слушай, мой прекрасный бойкий котенок… А пойдем с тобой в этот чертов клуб?

========== Часть 20. Волчьи пляски ==========

Кошка и волк — не пара…

Но, Господи, как красиво:

Озаренный древнейшим пожаром

Поединок грации с силой.

Желтой искрой глаза кошачьи

Утопают в зеленом взгляде.

Глаз нельзя отводить, иначе

Захлебнутся неверным ядом.

Дыбом шерсть, и клыки — наружу,

И натянуты нервы как струны.

Раскрывают друг другу души,

Завивая шерстинки в руны.

Катерина Загайнова

— Не волнуйся ты так, душа моя. Стриптиз здесь полностью запрещен, поэтому ничего неприятного мы с тобой не увидим, да и отправляемся мы не в совсем обыкновенное местечко… Но ты, конечно же, не догадываешься, чем таким оно необыкновенно, мой наивный ангелок?

Пафосно-мерзкий тон этой гребаной лисьей твари настолько не понравился Уэльсу, что он решил и вовсе той не отвечать: тем более что так удачно продолжал дуться.

Трудно не дуться, когда его опять не соизволили спросить. Когда он твердо и ясно сказал, проорал практически в ухмыляющуюся морду, что ненавидит сраные клубы, что плевать, что не хочет в них бывать, что лучше будет и дальше, как выразилось паршивое Величество, «торчать в своём болоте» и «прозябать в невежестве», зато прекратит транжирить направо да налево чертовы нервы, имеющие минорное свойство однажды заканчиваться и истекать сквозь пальцы чем-то слишком печально невозвратным.

Он. Не. Хотел.

Заявил, что пусть хренов придурок валит куда угодно один, что он не попрётся с ним даже под страхом плахи — пусть внутри всё и сжималось от ослепляющей ревности, заставляющей представлять треклятого ублюдка в окружении заигрывающих полуголых баб, — но в итоге, незаметно обдурив, поводив вокруг пальца да подергав за неизвестно когда пришитые веревочки, его, разумеется…

Вытащили.

В принудительном порядке, с насильно отмытым да замазанным тональником от их буйственных игрищ разбитым лицом, с тупой белой рубашкой навыпуск и еще более тупым Рейнхартовым галстуком возле горла — гриффиндорски-красным — да что же ты теперь всюду пролезаешь, хренов Поттер? — в золотистую и черную полоску. В черных узких джинсах и тех самых полузимних сапогах, потому что в кедах, мол, некультурно. Ему распустили из любимого удобного хвоста волосы, надушили каким-то откровенным дерьмом, от которого мальчишку согнуло и пробудило пару раз блевануть, и вообще довели до состояния сраного жеребенка на выставке, когда хреновы владельцы, не зная, чем еще выразить свою аморальность, навешивают на бедное животное с три вороха блестящих брендовых цацек, дабы то сходу ударяло всем в глаза и вызывало алчную зависть.

Сам Микель нацепил на себя такую же белую рубашку — без галстука, сука! — черные брюки, лакированные черные туфли да излюбленное черное пальто, и Юа, остервенело скаля зубы, всю дорогу забирался под своё полупальто руками, дабы выдрать блядский арканящий галстук к чертовой матери вон. Выдрать — не выдрал, зато изрядно измял воротник, расстегнул несколько верхних пуговиц на рубашке и, оставив растрепанный узел тряпочной подвески некультурно болтаться, злобно попыхивал глазами в сторону мужчины, молча обещая тому однажды отомстить так, чтобы вовек помнил, сучий выкидыш.

По представлениям Уэльса, который своим представлениям верил железно, сраный клуб был чем-то сродни… почти что тому же сраному борделю.

В тот никогда не пойдут просто так, для мнимого расслабления и разнообразия застопорившегося досуга, как сказал поганый лживый Рейнхарт. Юа непрошибаемо и уперто считал, что волокутся туда лишь затем, чтобы кого-то подцепить, чтобы напороться на новые случайные знакомства, чтобы подрыгать в толпе жопой да понадеяться, что на жопу эту клюнут, или вот… просто.

Чтобы натворить какого-нибудь говна, что-нибудь в ком-нибудь убить, и точка.

Поэтому теперь, терзаясь ревностью да бешенством, ему приходилось подозревать идущего рядом человека черт знает в чём, резать тому одичалыми взглядами спину и рисовать перед внутренним зрением некую до удушения непотребную ахинею, в то время как они тащились по предночным улицам, а разбавленный желтизной сумрак отлипал от бульваров да, покружив червонной воронкой, уходил к причалам, сгущаясь непроглядной теменью над шелестящей пенистой кручиной.

— Мальчик мой… — между тем всё никак не унимался предательский лис. — Ты, быть может, и не веришь, и не понимаешь, но я не собираюсь тебя ни мучить, ни обижать! Помнишь, я ведь обещал уже, что никогда не отведу ни в одно неподобающее место? Так скажи мне, пожалуйста, что такое у тебя творится с этими клубами, что ты идешь со столь серой миной, будто я бессовестно тащу тебя на страшный жертвенный одр?

Юа, не могущий взять в толк, стоит пытаться объяснять и без того очевидное или не стоит, сосредоточенно пожевал губы. Не сумев определиться, отвернулся. Нахмурился лишь еще сильнее…

И в рокочущем водопадном смятении ощутил, как сумасшедший Рейнхарт, проявляя ту настойчивость, которой ему так в последнее время не хватало, взял его за руку и крепко стиснул мерзнущую ладонь в своей, едва не переломав тонко-звонко занывшие сосульками пальцы.

— Ты бывал в них прежде? В клубах, я имею в виду, радость моего сердца.

Наверное, долго это вынужденное игнорирование длиться не могло всё равно, поэтому Юа, сдавшись, немного неуверенно качнул головой: следовало бы добавить, что ему и бывать в тех не нужно, чтобы искренне заранее ненавидеть, но поиск подходящих слов оказался невыполнимой на данный момент задачей, непосильной чересчур нелюдимому, чересчур замкнутому и чересчур угнетенному мальчишке.

— Тогда с чего, mon angle, ты так уверен, будто тебе обязательно должно не понравиться там? — не теряя надежды переубедить упрямое непостижимое создание, как можно добродушнее уточнил Микель.

Наклонился, поглядел на накрытое синей ночной бледностью напряженное лицо.

Не противясь пьянящему крылистому порыву, потянулся навстречу и, предупреждающе — чтобы никаких резких движений, душа моя — сцепив когтящуюся кисть на востреньком плечике, коснулся губами тут же покрывшейся холодным жаром щеки, срывая нежную невинную бархатистость.