— Эй…! Т-ты…! Какого… какого ты… — Уэльс бы рванулся куда подальше, да Рейнхарт, загодя угадывая, что в обязательном порядке последует за любым пророненным прикосновением, удерживал крепко, оставляя возможность разве что чертыхнуться, заалеть, пнуть носком ботинка каменную кладку и приняться растирать кулаком поцелованную щеку, всковыривая этим жестом не самые приятные осадки на донышке вновь отверженного сердца. В самом же деле! Они жили вместе уже больше недели, они были знакомы без малого месяц, мальчик давно и намертво поселился в его груди, а он не мог того даже безбоязненно поцеловать самым детским из поцелуев, не рискуя заполучить грандиозную истерию и невыносимого стервёнка потерять. — Черт… черт же… С того и уверен, что все эти твои клубы — собачья херня для выгуливания своего паршивого пафоса! — рявкнул, злобно и злостно сжимая свободный кулачок, разнервированный детёныш. — И потому что там полно таких же гребаных извращенцев, как и ты!

Последние слова, впрочем, немного остудили разгоряченный пыл лисьего португальца и возвратили мысли в нужное, относительно безобидное для них обоих русло.

— Вот здесь, конечно, не могу с тобой не согласиться, роза моей души, — отозвался тот, продолжая удерживать насупленно ковыляющего рядом юнца за плечо — наутро, вероятно, опять обещали нарисоваться новорожденные перегроздья синяков, на которые Микелю посмотреть не давали никогда: лишь оповещали хмурой обмолвкой, а то и еще чем похуже. Иногда Юа, вообще словно бы не соображая, что творит, кисло, но честно рассказывал, какая мина появлялась у мистера Отелло, когда тот вдруг замечал в спортивной раздевалке эти вот вездесущие чертовы отметины, не предназначенные ни для чьих глаз. — Но, во-первых, я буду рядом и буду, что называется, на страже: если хоть кто-то посмеет бросить на тебя лишний взгляд или сказать лишнее слово — поверь, ему после этого сильно не поздоровится. А во-вторых, Кики-Бар крайне LGBT-friendly, а в таких местах и вежливость отношения, и культура поведения выходят на совершенно иной уровень… если сравнивать с обычными барами и клубами, я имею в виду. Это тебе, мальчик мой, о чём-нибудь говорит?

Юа, помешкав и поразмыслив между очередной попыткой огрызнуться и довольно редкой попыткой пойти навстречу, всё же склонился ко второму варианту, с натяжкой выдавливая из пересохшего горла одиноко-искрометное:

— Нет.

Рейнхарт, надеявшийся, очевидно, на ответ инаковатый, не без изумления приподнял брови.

— В самом деле…? Хм… тогда я неожиданно оказываюсь в крайне затруднительном положении — как бы тебе получше тему эту объяснить, чтобы не напороться на что-нибудь… на что бы мне напарываться всяко не хотелось.

Кажется, он вовсе не шутил, потому что после этой строчки между ними вдруг зависла запальчивая серая тишина, и Юа — растерянный да чуточку расстроенно-обескураженный — вновь предоставился самому себе и невеселым мыслям о предстоящем вечере, которого желалось всеми — пусть для него и недостижимыми — силами избежать.

Мимо проплывали ошпаренные желтой нарциссовой краской улицы, кренились и растягивались гномоподобные синебокие дома, разрисованные аэрозолями бродяжничающих по закромкам не то бомжей, не то лениво хиппующих бунтарей и слишком часто повторяющейся надписью:

«Fuck your reality»

Другие дома расползались от горла до живота скрытой подкожной застежкой, высвобождая обрамленные электрическим светом откровенные оконные внутренности, а третьи, жмуря в улыбках толстые губы-подушки, шептались с приблудившимися котами да чайками о том, что в любой смерти — выдох важнее вдоха, и что ощущение эйфорической синестезии приходит только с опытом, с пятой или шестой пернато-шерстяной переродившейся попытки.

Чуть дальше, плавно перетекая на улицу Hverfisgata, Уэльс, впервые за месяцы пребывания в этом городе, заметил их — чудаковатые фонари-тюльпаны, тихо дремлющие над головами заносившихся прохожих пьяно-торшерными медовыми бутонами.

Бутоны смыкали плотно подогнанные железные лепестки, тлели во тьме попрятанными за куполами колокольцев лампочками, и маленькие зеленые листочки, лодочкой сложенные под каждой цветочной шапкой, теплились сумасшедшим напоминанием того, что безумный скульптор, вопреки всем инженерным чертежам, использовал для их возношения нотную запись, оборачивая деревья — цветниковыми лантернами, а бездушное стекло — дуновением дурашливого марта…

Правда, фонари — фонарями, а вот лисий Рейнхарт замолк на столь пугающе длительное время, что Юа, с несколько раз мысленно досчитавший до десяти под мерный цокот их каблуков по пустующим сумеречным бульварам, нехотя сдался и дернул мужчину за продолжающую удерживать руку, вскидывая вверх потрескивающие морозцем недоуменной обиды глаза.

— Ну? — хмуро пробормотал он, не зная, как выразить того, что кусало и грызло за ребра, а потому опять и опять выбалтывая сплошь лживый, поганый и приносящий тупую рикошетную боль… кошмар. — Чего ты замолчал, дурак? Обычно тебя не ебет, что и как мне сказать — просто выливаешь на голову всю свою словесную помойку, а потом удивляешься, что я вдруг какой-то тебе не такой… Так какого хера творится теперь?

— Такого хера, мой дорогой… — Микель, вопреки запальчиво нарывающейся юношеской речи, подспудно пытающейся его неумело растормошить да вроде как поддержать, всё еще выглядел не самым уверенным образом, — что тебе прекрасно известно, чем чаще всего заканчиваются наши прогулки и разговоры, когда я, как ты выразился, выливаю на тебя свою… помойку. Нет, не подумай, ничего глобально не изменилось, и я, к сожалению или к радости, не стану обмозговывать и впредь, что тебе сказать можно, а чего лучше не стоит, котик. Но прямо сейчас дело в том… что здесь момент чуть более щепетильный. И он… имеет немалое значение для нас с тобой в дальнейшем, даже если ты станешь всеми силами это отрицать.

Все эти загадки, лабиринты и хождения вокруг да около настолько выводили из себя, настолько тревожили и расшатывали, что Юа, желая как можно скорее вернуть знакомого да понятного бестактного лиса, что сперва трепался, а потом худо-бедно соображал, в сердцах наступил тому каблуком на ногу, требовательно прорычав:

— Да говори ты уже как есть, придурок, а не играй в чертовы прятки! Или вообще не говори! Но тогда зачем нужно было заводить этот тупой трёп изначально?!

Рейнхарт покосился на него тем долгим муторным взглядом, которым залитые кофейными слезами да пустившей споры сединой историки, наверное, смотрели на протекающий в пробирке ускоренный процесс бесполезного филогенеза, тихонько фонящий крупичкой зеленых мутагенных звезд. Потеребив зубами уголок рта, облизнул тонкие темные губы. Огладил кончиками пальцев забившееся жилками хрупкое детское запястье и, тяжело выдохнув, сокрушенно проговорил:

— Хорошо, моя прелесть. Раз ты столь яростно настаиваешь, то я попытаюсь. Только, прошу тебя, не обессудь… Lesbian, Gay, Bi, Transsexual. LGBT — это общесобирательное название для людей нетрадиционной сексуальной ориентации. То есть для таких, как мы с тобой. И, пожалуйста, мальчик, не надо пытаться уверять меня на свой счёт в обратном: быть может, ты и недотрога, и девственник до последней косточки, и даже в чём-то поразительный фарисейский аскет, но на цветущего натурального натурала никак не тянешь. Это бросается в глаза в первую же секунду. По твоему взгляду. По твоему поведению. По твоей походке. По сводящему с ума запаху, которым пропитывается воздух, стоит тебе появиться в помещении или на определенном отрезке улицы… Поэтому, будь добр, не обманывай ни меня, ни себя.

Микель был уверен, что шебутной детёныш с выпрошенных слов поднимет такой припадок, за которым ни до какого клуба они попросту не дойдут. Вообще ни докуда не дойдут, занявшись в трехсотый раз задравшим разбором полетов-пролетов-перелетов не поддающихся ни одному кнуту отношений. В принципе, заговорить об этом, конечно, пришлось бы рано или поздно так и так, если хотелось сдвинуть разлившуюся трясиной жизнь с поднадоевшей мертвой точки, и большой разницы, когда начинать это делать, по сути, не было…