Уэльс сам не заметил, как к перечню правил маленькой Красной Шапочки, живущей отныне истиной «не гонись за огнями, к пустым не иди домам» — вдруг приплелась и эта вот новая соловьиная традиция: тащить домой чертовы перчатки, которыми уже до тошноты полнился и рюкзак, и новенький книжный шкаф, который Рейнхарт приволок откуда-то на прошедшей неделе, пока мальчишка обывал в школе, пояснив неожиданное приобретение тем, что теперь, когда он взял за привычку читать Юа на ночь, лучше бы всем достойным книгам находиться под рукой, а не в паучьих коробках на третьих этажах с забаррикадированными наглухо лестницами.
Шкаф, к слову сказать, тоже был в исконно лисьем духе, и Уэльс сильно сомневался, что тот его купил в магазине — если только не в том же Колапорте на распродаже чудачеств, — а не стащил на манер кельтского погребального реликта: синенький, точно славный голубичный пай, он изобиловал полками, списочками картотек и досье, аккуратно прицепленными к залакированному дереву. Имелись в том подозрительно запертые ящички, потихоньку взламываемые вооружившимся булавкой Микелем, потайные дверцы с обоих боков и причудливая надпись на самой макушке, венчающей всё творение королевским английским гербом легендарной старухи-Виктории:
«Police Paper Box»
Шкаф этот тем не менее Уэльсу по-своему нравился, и нравился бы даже еще больше, не подумывай юноша время от времени, что такими темпами за двинутым Величеством однажды явится почетная гвардия с червовой королевой во главе, у которой всё торно и ясно: «Голову смерду с плеч да кишки вон!». А если представить, что гвардия в обязательном порядке может решить прочесать сокровищные залежи чертового безумного чудовища чуточку повнимательнее…
Кишки вон да головы с плеч уже применятся — яркой красивой грамотой в кожаном футляре да на золотой филигранной перевязи — к ним обоим, каким бы там всемогущим да правым антагонистом лисий Дождесерд ни был.
Чем дальше, тем явственнее Юа — хотя бы не вспоротым пока, и то хорошо — нутром чуял, что Рейнхарт этот… темнил.
У него были деньги, и денег, без преувеличений, немерено, а вместе с тем мальчик никогда не видел, никогда не слышал даже, чтобы мужчина выходил куда-нибудь за пороги дома без него, чтобы заговаривал — хоть одним-единственным словом-то должен бы был — о каких-либо рабочих делах. Чтобы, черт возьми, хотя бы изредка трепался с кем-то по телефону о последней хренотени, чем обычно любили забавляться иные выросшие придурки.
Рейнхарт действительно был неандертальским социопатом, и социопатом с заглавной буквы, который, однако, мог себе позволить практически всё: от ежедневного поедания самых дорогих деликатесов на ролях основного заезженного блюда и до — теперь Юа в это даже поверил — такого же ежедневного перелета из страны в страну, обитаясь не где-нибудь, а в лучших отелях да именитых номерах, подписанных рукой какого-нибудь почившего Пресли.
Рейнхарт всеми силами баловал эти свои возвышенные пафосные идиотичности, Рейнхарт настойчиво требовал от мальчишки, чтобы тот лишь любил-любил-любил его и не смел, черт возьми, взрослеть. Рейнхарт воспевал и прожигал взглядом скудные костистые формы — умудряясь увидеть странную и страшную непонятную «сладость» — его тела и постоянно, каждым несчастным прокуренным жестом и каждым полночным выдохом в подушку, напоминал, что он не может сам по себе.
Он не может и не хочет больше ничего сам: потому что устал, потому что надоело, потому что жизнь за третий десяток и потому что ему в себе — давно уже не по себе.
Так просто, так глупо и так не по-человечески…
Не-по-се-бе.
⊹⊹⊹
Радио Iceland 89, 1 FM снова было с ними: Микель, сменяя милостью гнев, а гневом — недолгую милость, продемонстрировал не свойственную его натуре гибкость и умудрился впихнуть вырванные провода обратно в гнездо, из-за чего агрегат теперь время от времени начинал моросить белым нудливым шумом, сбиваться со старческой мысли, переиначивать голоса дикторов, сотворяя из детского лепета — сатанинский мужицкий хохот. Порой машинка перескакивала с волны на волну, то погружая в удивительные плавания подводного хамовнического христианства для современных юных дайверов, то вдруг упаковывая и посылкой вознося к медитирующим опереттам…
Но главное, что радиоприемник работал: иногда, когда Рейнхарт решал, что они с Уэльсом непременно должны пообедать-поужинать именно на кухоньке, а не в гостиной, не в кафе и не снаружи, между ними, как слишком часто случалось — если только мужчина не начинал трепаться — зависала тяготеющая неловкая тишина, и тогда даже Юа молчаливо благодарил дурной шматок детекторов, сигналов да антеннок за то, что можно сделать вид, будто слушаешь, о чём он там с упоением вещает…
Пусть и хренов Рейнхарт про этот самый сделанный вид тоже прекрасно знал, ни разу не веря в наигранную мальчишескую увлеченность — физиономия кирпичом да обесцвеченные глаза-стекляшки оставались с Уэльсом, к сожалению, во всех жизненных передрягах.
— И как сегодня прошел твой день, душа моя? — вроде бы любопытствующе-ласково, а вроде бы и с легким укоризненным намеком, что день этот — который мог бы стать по всем правилам замечательным, да не стал — прошел без него, справился Микель, прожигая мальчишку внимательным, подмечающим любую мелочь взглядом.
Он стоял-корпел у плиты, разливал по металлическим походным кружкам — охристо-желтым и в белый аккуратный горошек — чай с кусочками топленого белого шоколада да ягодами замороженной брусники, спешно оттаивающими в крутом кипятке, и, всякий раз оборачиваясь — дабы проверить, что непредсказуемый взрывной Уэльс никуда не девался, — давал понять, что заранее не доверяет тому ни на йоту.
Исключительно чтобы проучить, показать, насколько он оскорблен пренебрежительным отказом на заманчивое предложение обучаться в домашних условиях, да на всякий случай. Хотя какой, простите, там случай, когда юнец продолжал столь яростно упорствовать на этих своих именно школьных лживых познаниях, хотя мог вместо них, как говорится, есть торты и кататься на пони?
А мог и не «как говорится».
В любом случае всё он мог.
Мог, гадёныш.
И Микель ему тоже и пони мог завести, и породистую кобылу, даже цирковую да арабскую, доставленную прямиком с центральных восточных скачек. И торты он мог, и кондитерские, и вообще всё, что этот чертов мир додумался изобрести ради развлечения избалованных зажратых детишек.
Другие бы мальчишки на него прыгали из засады да просились забрать к себе хотя бы в качестве мелкой прислужки, изредка балуемой дорогими сладостями да игрушками, а этот вот конкретный мальчик — жестокий да негодный — не прыгал, не просил, не хотел и вообще вместо приятной беспечной жизни выбирал какое-то полнейшее и всесторонне нехорошее антикультурное непотребство.
— Обычно, — хмуро отозвался Уэльс, вроде бы послушно сидящий за столом и неуютно ерзающий задницей по жесткому стулу — а потому что есть надо лучше да больше, чтобы использовать филейные подушечки, как Богу было угодно, а не чтобы калечить себя выпирающими из тех костяшками.
Ответы его были привычно коротки, удручающе лаконичны и исчерпывающи своей уникальностью ни на что, в общем-то, не отвечать…
А еще мальчику, кажется, просто не нравилось здесь находиться.
Кухонька была крохотной и порядком теснила: в ней было слишком мало места для пассажа и слишком много Микеля для задохнуться, и Юа бы с удовольствием попил чай где-нибудь в просторной гостиной или на сыром предвечернем крыльце, но отчего-то мужчине понадобилось сегодня торчать именно тут.
Юа, особо не имеющий права голоса в разрешении спорных вопросов — последнее слово всё равно всегда оставалось за чертовым хозяином, — остался торчать в неприятной на ощупь спертости, мрачно поглядывая в сторону скопившихся в раковине тарелок после минувшей обеденной трапезы да, наверное, еще и завтрака, который прошел без его присутствия: гребаный Рейнхарт, весь такой сраный эстет до мозга костей, был по-бараньему уверен, будто обязательно помрет или подхватит какую-нибудь сенную лихорадку, если станет — как нормальные обычные люди — жрать из одной тарелки, а потому раскладывал маленький кусочек тут, маленький кусочек там, третий большой кусочек под потолком и на фаянсовом блюдечке китайской династии Мин, чтобы после забросать несчастную забившуюся раковину снарядом из мисок тридцати — вот для чего он, сука такая, всё продолжал и продолжал тащить в дом эту блядскую разномастную посуду.
