Уэльс, немножко ударенный внезапным безразличием не хуже, чем пощечиной под левый глаз, по-собачьи ощерился, взъерошился, сморщил спрятанный под челкой лоб. С обидой и злобой покосился на чертовы бляшки, покачивающиеся да потренькивающие пронзительным звездным визгом под порывами междузакатного ветра, но увидел в тех лишь светящийся белый круг — кажется, с пририсованными вдобавок глазами да уродливым распахнутым ртом — и такой же… не то месяц, не то хренов банан: зная господина лиса, можно было заподозрить и не такое, а третий да пошлый генитальный вариант.

Месяц-банан был сер, патлат, хмур, морщинист и пустоглаз, и, утопая в ритме шествующих по обратному кругу часов, то вспыхивал мелкими искорками на зауженных острых концах, то вновь затухал, оставляя в груди, где билось сонное сердце, неразборчивую пустошь опавшего запылившегося вереска.

— Месяц должен светиться с приходом ночи, напитавшись за день энергией ветра и от души возвращая её во мраке, краса моя. А солнце должно просто быть с ним рядом: оно, как и наше с тобой светило, которое в потемках настолько бледно, что его даже не разглядишь, не выдерживает гнета холодных чудовищ и жмется к успокаивающему боку родного дряблого старика… Только что же ты всё ничего не говоришь мне, милый мой Юа?

Юа бы и рад, Юа бы и хотел, и чертовы месяц с солнцем были куда приятней и уютней, пусть и почему-то надрывно тоскливей, чем все вместе взятые Билли, миньоны, Содомы и прочая одержимая живность, приблудившаяся под мокрой сырой крышей.

Он бы правда рад, но обида, проедающая беспомощно сжимающийся кровеклапан, прихватывала под глотку когтями настолько острыми, что ни одного доброго слова сказать при всём желании не получалось.

Доброго не получалось, зато отрава, раскрашенная в полосатый черно-красный, так и продолжала сочиться изо всех ран, поблескивая в холоде остекленевшего сумрачного взгляда.

— Плевать мне потому что и на эти твои развлечения, и на эту… хуйню, — злачно бросил Уэльс, пусть и надрывно чувствуя, что не должен ни так говорить, ни так делать, ни так думать… К чему и зачем, дьявол, если уже давно страдал от подобного и сам? — Иди к черту со всей своей дребеденью. Понял?

Рюкзак, торопливо подхваченный с земли, показался как никогда тяжелым, равно как и признание, не находящее смелости сойти с обожженного языка: никто никого с уроков не отпускал, и это просто сам он, не вытерпев еще трех мучительных часов порознь, истосковавшись по дурному желтоглазому мужчине, удрал прочь из чертовой школы, желая и изнывая как можно скорее его увидеть. Признание же, ложась на справедливые весы печального Анубиса, целиком и полностью тонуло в весе прожигающей отравленное сердце горечи: Юа ведь хотел.

Он хотел, чтобы идиотский медлящий Рейнхарт, проявив эту свою сумасшедшую тиранию, за которой оставалось беспрекословное, избавляющее от всех проблем и решений подчинение, его поцеловал.

Он правда этого хотел, но…

…рыкнув и отерев ладонью ноющие от безвкусицы губы, мальчишка чертыхнулся и, не смея поднять на застывшего в напряженной тишине человека глаз, поспешил в нутро темного холодного дома, мечтая хотя бы поскорей погрузить уставшие ноги в распроклятый, белый, начавший понемногу нравиться и успокаивать балтийский песок.

⊹⊹⊹

«Сон подскажет, где ты врал, а где был прав» — шептала пословица неизвестного — может, давно уже стертого с лица земли — народа.

Впрочем, возможно, шептался о том не только погибший призрачный люд, но и голос Sigur Rós’а, зачастивший в доме Рейнхарта и ставший его вторым — или третьим — на очереди хозяином. Или, может, всё дело было в болотном густом тумане, что, отделяясь от мшистых стен, расползался по ступеням да лестницам, ткался вокруг гостиной и оседал на потолке, играя тенями странных прыгучих лягушек да бурых камышовых уток. Может, всё дело было в прошлогодних цветах и будущих ягодах, в детских мечтах и сменившей их взрослой тоске, что забиралась под тонкие сеточки мембраны, будто случайный прохожий в дождливый день забредал под купол буддистского храма, где оставался уже раз и навсегда, отыскав свой внезапный утерянный смысл.

Дело могло быть и во всесильной броне книжного батискафа, и просто в переменчивом счастье, которое дурные на всю голову люди забирали у арендаторов крохотными горсточками: впитывали, натирались тем, поглощали ртами и ноздрями, как наркоманы — растерзанные несчастные цветы, в то время как человек по имени Микель Рейнхарт бесплатно раздаривал покалывающее счастье большими и малыми тиражами.

Оно иглилось, оно кусалось, оно иногда болело и заставляло болеть, но Юа к нему привык, Юа его полюбил и, пряча за дверцей резного сердца, всячески грелся и грел, всячески страшился, что то попросту однажды убежит, если оставить хотя бы одну щель не закрытой.

Юа, прирученный им, бродил по дому в розовой вязаной лопапейсе, изрисованной гарцующими колченогими лосихами с шишковатыми коленками и коралловыми рогами. Закатывал рукава, гордо вздергивал подбородок, распускал по спине волосы — знал ведь, что ему так нравится, этому проклятому извращенцу.

Юа привыкал, Юа уже не так рычал на чертову рыбину в ванне. Юа довольно жмурился и щурился, когда видел картонные коробки, со всех сторон обклеенные скотчем и вынесенные в прихожую — в одной покоился и впрямь расчлененный Билли, постигший отмщение ревнивого лиса, а во второй — Содом, тоже попавший под жаркую раздачу, когда Микель вдруг однажды поутру сообразил, в сколь неподобающей позе умудрился в ту самую ночь их с мальчиком-Уэльсом застать.

Микель менял свои старые игрушки на новые, и теперь в гостиной помимо медведя сидел паясничающий желтопузый гном, которого мужчина, проявляя излюбленный творческий подход, обозвал Медведем — циркового медведя с газетой, к слову, звали Кроликом. За окнами болтались месяц с солнцем, ведьма продолжала покорять галактические пространства, а в темнеющих водоемах раковин да кадок, собирающих капли дождя, плескались экипированные по всем правилам космонавты.

Юа всё еще не любил этот дом, но притирался к нему, поддавался ему, и вскоре, следуя по стопам сумасшедшего лисьего короля, тоже начал вытворять последний беспредел, не в силах унять собственных рехнувшихся рук, когда те, оживая помимо воли, вдруг притаскивали с городских уличных лабиринтов нечто безупречно странное, прошлым его рукам не подобающее.

Например, идиотские ламповые листовки с такой же идиотской ламповой надписью:

«Make someone smile today»

Или еще более идиотские — и чужие, и потерянные, и трижды ношеные да пропахшие другими людьми — перчатки, томящиеся на специально отведенном стенде для всех «потеряшек»: стендом являлся самый обыкновенный стрельчатый забор, выкрашенный черничной краской, а местные, находя одиночную перчатку, никогда не ленились до того добраться да насадить утерянное и найденное на аккуратный затупленный колышек.

Рейнхарт как-то объяснил озадаченному Уэльсу, не понимающему, почему тогда никто ничего не разбирает обратно, если все знают, где нужно искать, что такова здешняя традиция: люди верили, будто вместе с перчаткой терялись все их проблемы и беды, а потому возвращаться за ней бы не стали всё равно.

И снова Юа рассказ лиса показался бессмысленным, и снова он спросил, что какого тогда черта нужно заморачиваться и распихивать эти дурные перчатки по заборам, на что тот, сохраняя загадочный блеск в глазах да кошачью улыбку на губах, пояснил, что есть и другая — совершенно абсурдная, а оттого всё более прелестная — сторона: взять к себе в дом одну из «потеряшек» считается большой удачей, и многие так и поступают, если чего-либо опасаются или за что-то настолько переживают, что не могут уснуть.

Микель говорил, что достаточно прихватить с собой любую приглянувшуюся перчатку, если по туманным призрачным причинам боишься или не хочешь возвращаться домой, и всё само собой уладится, всё станет понятно и просто, и ловец рассвета ударит в свой зебровый барабан, прогоняя с крыши все и каждую тревоги.