Что-то.
Это было равносильно тому чувству, как, если бы заблудившись в лесу, нарваться на солнечный заход и тихие сумерки, когда меж ветвей блещет то ли выход, а то ли всё лес да лес, то ли белая ведьма танцует в прорезях, а то ли просто гуляет пустая темь. Выискивая источник этого чувства, нужно было брести по строгим волчьим следам, прекращая верить в человеческие карты и города, нужно было рвать ягоды цвета greenade, размазывая те соком по ладоням да по стволам проплывающих мимо меченых осин. Нужно было пылко любить и отказываться взрослеть наперекор всему, пришивая к подошвам музыку, как чью-то тень, а встретив Зверя из глубин лесных — молчать да смотреть в его глаза, и коли видеть в них алый закат — убегать, убегать поскорей назад!
Юа ходил и шагами волчьими, и дикими, китовыми, утыкаясь макушкой в небесное что-нибудь. Заблуждался, забывал дороги, путал глобусы и миры, но всё же, покидая пределы скрывающегося за спиной урбана, подчиняясь застрявшей в сердце песне, убредал всё дальше и дальше, пока не выходил, наконец, на широкую мертвую дорогу, что распевала голосами гор да елей, смолящих табаком вездесущего лиса, извечную одну и ту же фразу, гнездящуюся в волосах мальчишки душистыми хвойными иголками:
«Here’s looking at you, kiddo. Here’s looking at you».
Иногда они шептались о чертовых Carpe viam, о Memento mori, dejate llever, ahora ven и forever young, и иногда Юа, подозревая, что тоже спятил, подхватив плодящуюся в воздухе заразу, мрачно бурчал на них в ответ, веля каждой второй встречной елке — а тех встречалось по одной на километр шагов — заткнуться и не лезть, потому что он и так знал.
Знал, что Рейнхарт опять что-то сотворил, и, осторожно выбредая на приводящую к дому тропку — заросшую и едва ли заметную в буреломе поломанной штормами еловой хвои, древесных веток да палой листвы, — вовсе не был так уж удивлен, завидев скучающего чудака не где-то там, где подобает быть обычным человекам, а на верхотуре шаткого вида стремянки, приставленной к фасаду мрачного, омытого и проеденного дождями дома.
За последнюю неделю дождей выпало столько, что доски даже почернели, немного подгнили, пропахли мхом да сыростью, а по стене — вплоть до самого чердачного окна — пополз оживший дикий виноградный побег, красящийся с каждым новым осенним днём в невыносимо яркий маргаритовый цвет. По стенам, впрочем, ползало и что-то еще — длинные коренья-лианы, бурые сухие ветки, цепляющиеся узлами за флюгер, прежде — до пятого или шестого дождедня — не замечаемый. Где-то прорастали завядшие мелкие цветки, где-то просочился северный папоротник, сворачивающий пугливой улиткой рыхлые желтые вайи.
Верхние окна по-прежнему оставались наполовину выбитыми, зато Микель кое-как присобачил обратно ставни, и ведьма снова парила на своей метле, кельтский крест снова уныло молился о доисторическом призраке-Артуре, а вот веники из зонтичной корзинки улетели тремя ночами ранее, когда вихрь поднялся такой силы, что лишь чудом не унес вместе с собой еще заодно и добрую половину перепуганного здания.
Теперь же гребаный Рейнхарт, старательно удерживая в зубах черный резной фонарик с керосиновой подсветкой, в то время как весь прочий мир давно пользовался фонариками истошно-электрическими, старался прицепить над многострадальным ведьминым оконцем нечто…
Нечто…
В общем, нечто двойственное, позвякивающее металлом и как будто бы не то круглое, не то серповидное, зато весьма и весьма поблескивающее в полумраке, но оттого ни на йоту не более понятное.
— Эй! Чем ты там опять занимаешься, лисья твоя башка?
Наверное, так делать — подкрадываться из тумана да звать, в смысле — было все-таки нельзя; мужчина, точно вроде бы знающий, что занятия у его мальчика должны закончиться только через два с небольшим часа, а оттого позволяющий себе повозиться по дому с новыми интерьерными изысками — с появлением под крышей Уэльса ему почему-то хотелось заниматься этим как никогда прежде часто, — от неожиданности дернулся, покачнулся. Фонарь в его зубах, продребезжавший откидной крышечкой, вспыхнул и завертелся бешеной огненной юлой. Ерундовины, которые пытались привесить пальцы, соприкоснулись со стеной, издавая пронзительный паралитургический звон; сама стремянка, опасно накренившись, попыталась со скрипом и стоном отшатнуться назад. Протрусила на двух стальных ходулях, изогнулась под телом такого же изогнувшего с матом человека, поелозила туда-сюда, но, к вящему облегчению Микеля и застывшего внизу Уэльса с распахнутыми в ужасе глазами, нехотя притиснулась обратно к стене, позволяя, уткнувшись в деревяшки взмокшим лбом, худо-бедно отдышаться…
Чтобы тут же, впрочем, сорваться на сердитый и непонятно чем обеспокоенный крик:
— Черт возьми, юноша! Я, конечно, безумно счастлив видеть тебя так рано, но что, скажи мне, ты здесь делаешь?! Разве ты не говорил, что твои занятия сегодня заканчиваются ровно в половину четвертого? И разве мы не договаривались, что, что бы ни случилось, ты всегда будешь дожидаться меня на месте?!
Юа, прозвучавшей тирадой совсем не довольный, угрюмо цыкнул. Перекинул с одного плеча на другое новенький, всё еще пахнущий магазинной лавкой — если Рейнхарт решил обновить его гардероб, значит, Рейнхарт решил обновить всё, что обновить только мог — рюкзак. Поворчав, но не собираясь поддаваться и чувствовать себя неизвестно за что виноватым, строптиво вздернул подбородок, фыркая немного вызывающее и много-много ослиное:
— Да черта с два! Ни о чём я с тобой не договаривался! Это ты сам придумал, что я, мол, всегда должен ходить с тобой за ручку, идиот. А что я мог сделать, если нас решили вдруг отпустить пораньше? Расстраиваться и торчать возле школы еще с три лишних часа, когда мог просто взять и прийти к тебе… прийти назад сам?
Это вот «к тебе», брошенное тихим, быстро смутившимся и смолкшим голосом, вовсе не ускользнуло от слуха Микеля, послужив, наверное, тем единственным — если не считать самого внезапно очутившегося рядом непослушного мальчишки, конечно, — что подтянуло угасающее настроение за цветастые бельевые прищепки. Подумав с еще недолго, мужчина запоздало сообразил, что останься Юа действительно дожидаться его у поганой своей школы, то наверняка привлек бы нежелательное внимание паршивого недоростка-Отелло или того красноголового типа, на которого в пылком южном сердце теплились отнюдь не солнечные, но порядком разбавленные ленью и ливнями планы.
Осененный всем этим, Рейнхарт раздраженно пожевал губу да зажатую в уголке рта истлевающую сигарету. Помешкав, сплюнул ту наземь и, обращая милостью гнев, уже гораздо приветливее и без ноток угрозы воскликнул, одаряя топчущегося внизу потерянного мальчишку потеплевшей успокоившейся улыбкой:
— Подожди меня немножко, сокровище моё. Я сейчас закончу и спущусь к тебе: слишком долго я здесь всё подготавливал, чтобы так и бросить перед самым концом. Если тебе скучно, можешь отправиться в дом — я скоро подойду и разогрею нам обед.
Юа позыркал на него из-под лохматой отросшей челки, поругался себе под нос — непонятно, правда, на что и за что. Впрочем, Рейнхарт давно уже прекратил искать причины искренне и не искренне дурным настроениям своего сумасшедшего цветка — причин всё равно обычно не находилось, а Юа просто, кажется, получал своеобразное удовольствие от этого вот вечно кисло-горького взгляда да ядовитых слов с языка.
Мальчишка меж тем еще чуточку покуксился.
Пожал или передернул, сверху разглядеть не получилось, плечами.
Буркнул что-то о том, что ему одному внутри делать нечего, согревая сердце Микеля не хуже горячего зимнего вина, да так и остался дожидаться внизу, поглядывая не то с интересом, не то с недоверием, не то и с тем и с другим одновременно.
— Так что ты там все-таки вытворяешь? Опять какой-нибудь сраный крест припёр с окрестной могилки и пытаешься еще больше изуродовать этот несчастный дом?
— Совсем нет, душа моя, — вроде бы и радостно, а вроде бы и всё еще обеспокоенно, что его цветок впервые вернулся домой один и мало ли что с ним могло по дороге случиться, отозвался лис. — И вообще, я ведь говорил тебе уже, что ценю только хорошие, качественные вещи. Настоящие, назовем их так. Вещи, которые пропахли духом своего времени и за которые всегда можно что-нибудь где-нибудь выручить, даже если я никогда и не стану этим заниматься, потому что денег — много, а тот же слепок головы Бонапарта, обедающего осьминогом, который я где-то когдато видел, на весь свет один. Я не люблю владеть бесценком, котик, и ценю один лишь только…
