— К тому же там нам предложат ювелирные изделия из застывшей ограненной лавы — видел когда-нибудь такие, милый мой Юа? Это отнюдь не излюбленные женские цацки из устаревшего серебра или адамантов, а нечто, что соткала для самой себя здешняя буйная стихия. Исландские и индийские деликатесы тоже недурны, а предметы роскошного антиквариата, которые я имею слабость приобретать, позабытые остальными народностями музыкальные инструменты, всевозможная одежда — от американских подростковых хипстеров и до нежнейшего японского кимоно — заставят тебя позабыть о времени и продаться алчности просыпающегося в крови шопоглизма. И, поверь, в тамошнем местечке — это вовсе не зазорно и вовсе не «по-бабски», свет мой, хоть, признаюсь, я, в общем и целом, противник всего этого гендернего раздвоения. К слову, я бы мечтал увидеть однажды тебя в одежде из твоей не посещенной родины, прекрасное дитя прекрасного Востока… А также, если тебе захочется, мы можем заказать по чашечке забавнейшего чая, выбрать любой укромный уголок — даже со всё еще работающей техникой шестидесятилетней давности, — постелить заранее приобретенный коврик и насладиться благотворным обществом вдохновленной пыли и прошедших сквозь все эти вещи касаний — ведь всё в этом мире безрассудно и суждено, мой мальчик, и исландцам, как никому другому, хорошо об этом известно…

Наверняка чертов рынок был вовсе не таким, как выдавало скудное воображение, и уж точно не таким, как описывал его болтающий и в болтовне же своей растворяющийся Рейнхарт, но…

Думая об этом, отчаянно уверяя себя, что ему должно быть наплевать, Юа, привороженно тянясь за лентой обласканных чужим языком слов, всё больше и больше, переступая через лживое мешающее упрямство, хотел увидеть его воочию, без лишних возражений пересекая Lækjartorg‎ и ступая подмерзающими ногами на незнакомую пока еще Tryggvagata, приютившую сердцевину чайкорыбной городской гавани.

========== Часть 18. Желтый блошиный блюз ==========

Люби меня.

Я буду кусаться, рвать нервы,

Шатаясь, касаться тебя в бреду.

Я для тебя во всём стану первым,

Если уйдешь — то я сразу найду,

Все дороги к тебе приведут.

Люби меня!

Пусть говорят, что я не похож

На того, кому можно открыться.

Не слушай их! Всё это ложь.

Полюбишь — узнаешь счастливца,

Что тебе заменит все лица.

Люби меня!

Я буду имя твое хранить под рубахой,

Чтобы если случится остаться в тиши,

Или вдруг поведут меня ночью на плаху,

Я мог доказать, что не грешил,

И дурного не совершил.

Матвей Снежный

По мнению немного разочарованного Юа, приглушающего надломанное воображение выкрашенной в белый цвет реальностью, ни на какое волшебное восточное местечко настоящий Колапорт похож не оказался. На не восточное, а просто волшебное — не оказался тоже.

Снаружи это было самое обыкновенное, самое стылое и самое скуднейше-скупейшее из всех знакомых ему зданий: огромный комплекс в бездарном новомодном стиле, подходящем разве что для строения столь же бездарных заводов-фабрик, созданных на благо человеческих потребностей, но во смерть всей остальной планете, единственно понимающей, что зажратые человеки в потребностях своих исконно не нуждаются.

Здания похожего типа всегда навевали на Юа тоску да каждой забетонированной щелью излучали всеобщую манию потреблять-потреблять-потреблять, подобно скотине на убой, а затем точно так же вкалывать-вкалывать-вкалывать, чтобы иметь право эти сраные продукты вкалывания снова потреблять, жадно запихивая за жирные щеки и обращаясь ни на что более не способной бесхребетной личинкой.

Поэтому рынок, облизанный бесцветной тусклой краской, имеющий вытянутый вирусный комплекс и застекленные черным стеклом окна-стены второго этажа, доверия не только не вызвал, но еще и, уводя последнее умение во что-либо не очень паршивое верить, прихватил следом остатки улетучившегося приподнятого настроения.

Расстроенный, куксящийся и вздыхающий через вдох, Уэльс стянул с плеч чужое пальто, поежился, всунул то обратно удивленно принявшему Рейнхарту и, закусив губы, с унылой неохотой вошел в тяжелый деревянный дверной проём…

Моментально оказываясь в совершенно ином измерении, в клочья и щепки разорвавшем связь с непригодной для сердечной задушевности фальшивой наружностью.

— Я же говорил, чтобы ты не судил по внешности, душа моя, — прошептал на ухом чертовски понятливый, чертовски наученный и жизнью, и опытом лисий Микель, коснувшись дыханием выбившейся прядки волосяного пушка и отстранившись прежде, чем Юа успел взбунтоваться, цапнув или не цапнув глупыми щенячьими зубками. — Видишь? Здесь нет абсолютно ничего страшного. Поверь, я бы никогда не стал нахваливать место, которое счёл бы недостойным или попросту непригодным для твоего в нём нахождения, мальчик мой.

Уэльс помешкал, вскинул непонимающее лицо, не в силах взять в толк, что этот чертов коронованный изверг имел в виду, и тот, учась читать по зрачкам да радужкам со скоростью вторгшейся в атмосферу всесжигающей кометы, охотно пояснил, поглаживая натянувшегося жилкой зверёныша по загривку:

— Я пытаюсь сказать, что в душе такой же социопат, как и ты, дарлинг, пусть, может, внешне по мне и не скажешь. Это как фокус с нашим замечательным рынком, улавливаешь? Тебе может видеться одно, а в реальности всё окажется по-иному. Я тоже не жалую чужого общества и из всех существующих людей чувствую себя уютно лишь рядом с тобой, цветок. Поэтому не беспокойся — ни в какие жуткие дебри человеческого телодвижения я тебя никогда не потащу.

Юа от подобного — чересчур распахнутого и чересчур… близко-волнительного, наверное — откровения вспыхнул, раскрыл пошире недоверчивые глаза, правда, на сей раз глядя на мужчину не с неприязнью или понапрасну храбрящейся воинственностью, а с удивлением и даже, пожалуй, капелькой… благодарности.

— Пойдем, ключик моего сердца. Я покажу тебе самые интригующие уголки этой маленькой, но безумно завораживающей планетки. Ты ведь мне не откажешь…?

Слишком собственнически, слишком вседозволяюще не знающий банального «нет» Рейнхарт, требовательно привлекая ближе, ухватил его за плечи, устраивая на тех тяжесть будоражащей руки, вплетающейся пальцами в содрогающиеся кости и плоть, и слишком сильно каждым жестом выпрашивал быть отпихнутым к чертовой матери прочь, напоследок хорошенько получив злобящимися словесными пинками, но…

После предпоследних фраз, прозвучавших фейным сокровением для очарованно выстукивающего под ребрами красного клубка, Уэльс…

Не смог.

Не смог его ни оттолкнуть, ни воспротивиться, ни выдавить из горла гроздь убогой ворчливой ругани, вместо всего этого безоговорчно позволяя берущему власть человеку, прижавшемуся как никогда невыносимо тесно, повести себя в гроты открывающихся под ногами да глазами помещений, где желтым теплым светом вспыхивали обыкновенные галогенные лампы, объявшие искусственным объятием бесчисленные лавки, лотки да разбросанные по полу бродяжничьи стоянки, торгующие крупицами завернутых во флаконы, разливных и радужных не джиннов в лампах, но…

Всё еще однозначно чудес, да.

Сообщество мертвых поэтов, роксетообразных голландцев, панков-исландцев и хиппующих фолковых норвежцев — вот как Юа, долго припоминая заблудившиеся на перепутьях разума слова, молчаливо окрестил внутренности этого места, которые тем не менее пришлись ему по вкусу настолько, что даже извечные любопытные толпы не спешили раздражать с привычным настороженным рвением.

Здесь отыскалось много людей и много товаров. Много пространства — пустующего и полностью занятого — и много закутков, куда можно было свернуть, втечь, раствориться и прекратить для всех существовать, и толпа, заинтересованная только в том, что видели её глаза в ярких нагромождениях правящих миром вещей, то схлестывалась друг с другом, будто прибой с берегом, то вновь, аккуратно обтекая валуны да скалы, повинуясь рокоту лунных джембе, откатывала обратно, становясь лишь еще одной безымянной каплей бесконечно бушующего океана.