Литмир - Электронная Библиотека

В представлении Рейнхарта в венах мальчика-Юа смеялось извечное проказливое лето, презрительно поджимало губы и танцевало на высоких каблуках бразильскую самбу, развевая веером сплетенные из цветка ванильной орхидеи да стеноринхоса душистые юбки…

А потом, бегло притронувшись к быстро выскользнувшей опасливой руке, заглянув в перекошенное мучением, смятением и вымотанностью лицо, он вдруг ясно осознал, что никогда, боги и не боги тоже, еще так глупо, так по-идиотски и так безумно не ошибался, потому что его мальчик мёрз.

Его мальчик всеми силами старался это скрыть, его мальчик кусал губы и бессильно кутался в свою худую кофтёнку, невольно и незаметно — по крайней мере, так он сам думал — позволяя себе время от времени вжиматься в приближающийся и отогревающий мужской бок…

Потому, собственно, насильно и через — почти кровопролитную и почти минорную — войну оказался в итоге закутан в пальто самого Микеля, который, познав вместо несгораемого божественного топлива в груди Уэльса обыденную общечеловеческую слабость, к собственному изумлению, запылал лишь сильнее, упиваясь тем, что мог позаботиться, мог согреть — пусть и не так, как больше всего хотелось — это невозможное создание, склочно и неприрученно отворачивающее от него острый смятенный подбородок.

— Ничего особенного, радость моя, — с вялой улыбкой отозвался он: улыбаться хотелось бы много искреннее, да теперь, без верхней одежды, в тонкой белой рубашке на плечах, проявлять радостные чувства получалось из рук вон плохо, пусть мужчина и искренне счастливился хотя бы тому, что его мальчик шёл рядом и не испытывал того дискомфорта, который ныне вкушал он. — Всего лишь небольшой скромный презент. Пусть, возможно, он и не сильно тебе понравится… Но, помнишь, я еще совсем недавно говорил тебе о некоторых грёзах относительно твоего гардероба, моя прекрасная нежность?

Юа, тут же ссутулившись и прищурившись, недовольно пошаркал по тротуару ногами, раздраженно отплюнувшись от разгоряченных ласк целующего в губы и допьяна подвывающего ветра, встрече с которым теперь уже был далеко не так рад, как в недавних магазинных мечтаниях.

— Ага. Помню. Точно так же, как и то, что ты обещался позволять мне решать и выбирать самому, что мне делать и что надевать… Что за херню ты там припёр для ублажения своей ебучей фантазии?

— И снова твой лексикон, маленький же ты поганец! — а разозлился этот дурной человек вроде бы по-настоящему. — Позволь тебе объяснить, дарлинг, если ты не понял прежде или если я не слишком вкрадчиво постарался до тебя донести, что мне он не по нраву. Столь прелестному существу не пристало рассыпать направо и налево уродливую грубую брань. Я бы хотел, чтобы ты прекратил этим заниматься в самые ближайшие сроки, если не желаешь, разумеется, чтобы я лично занялся твоим обучением подобающим, или хотя бы относительно подобающим, манерам. А я со своей задачей справлюсь, со всей ответственностью уверяю.

Юа — принципиально утло и кисло — скосил взгляд. Посмотрел на Рейнхарта, не в силах понять, насколько тот серьезен, а насколько по-обыкновению пустопорожне придуривается. Покосился на зажатый в его пальцах темный пакет, всеми фибрами предчувствуя таящееся в том неладное: зверь внутри говорил, что запаху и ощущениям, окутавшим дурную бумажную торбу, доверять ни в коем случае нельзя, а потому он и не доверял, опасливо да угрожающе демонстрируя вспененный щенячий оскал.

В конце концов, так и не придя с этим лисом-котом-Маусом-королём к общему знаменателю, решил действовать, как действовал всегда: то есть упрямо и остервенело брести наперекор.

— Не хочу ничего слышать от того, кто продолжает от всего увиливать и готовить свои паршивые сюрпризы, которых от него никто не просил, — надуто тявкнул мальчишка, окидывая многозначительным прищуром поскрипывающий в горсти леденеющего Микеля пакет. — Так что иди на хер. Тупица.

Рейнхарт обдал его чугунной нечитаемой миной, ощутимо и невесомо отъединяя одну от другой каждую слипшуюся прядь, оглаживая выеживающееся лицо, прожигая слезящиеся от ветра кратерные глаза…

— Вот, значит, какое отношение тебе по душе, упрямый колючий цветок… — выдохнул он нечто определенно пространное, определенно нелогичное и вообще не связанное с тем, о чём они только что говорили, а после… После, как будто бы поставив на чём-то для себя памятную галку и прикрыв тяжелую цветную обложку, вдруг начал трепаться о том, о чём слушать не хотелось, приводя почти проигнорированного Уэльса в настроение еще более гадостно-хмурое: — Мы скоро прибудем на место, радость моего сердца. Думаю, я должен извиниться, что так долго таскал тебя по улицам, покуда ты продолжал мерзнуть, дарлинг. Прости меня. Я не слишком привычен к той стороне жизни, которую принято называть бытовой, а потому могу допускать подобные нелепые оплошности…

Юа, повально не соображающий, чем тот парится — одежда-то вообще была его, и Рейнхарт не нанимался менять её на какую-либо другую, равно как и не нанимался закупать ему новые сезонные гардеробы, — недоуменно свёл брови, украдкой разглядывая человека рядом с собой, чьи руки уже отчетливее походили на застывшие во льдах сливовые цветы, чем на живую плоть.

Идиотский тип мёрз, по асфальту вокруг Уэльса куполом тащилось его увесистое пальто, изрядно сковывающее движения и немножко раздражающее вопиющей неповоротливой громоздкостью, и мальчишке вдруг нестерпимо захотелось, чтобы тупица-мужчина уже забрал свою тряпку обратно. О чём, не мешкая, и сказал — промолчав разве что о причинах, — нарвавшись на такой же холодный, как и темнеющие смуглые пальцы, взгляд пришивающих к месту глаз, не собирающихся на сей раз терпеть ни единого слова возражения.

Юа подумалось, что взглядом таким можно освежевать на скаку и вспененного боевого коня, взращенного специально для кровопролитной войны, а потому, прикусив губы, понуро и поверженно отвернулся, стискивая чужой карман, в котором продолжали покачиваться вновь обделенные вниманием сигареты.

— Итак, душа моя. Колапорт — это не просто рынок, а, как говорилось в одном не слишком замечательном фильме, один из самых ценных музеев Рейкьявика, способный познакомить тебя со здешними нравами даже лучше музея Саг или музея наших друзей-викингов. В его стенах ты отыщешь практически всё, что может прийти в голову! Пусть тебя не отпугнет его наружность: возможно, он и кажется простецким да скучноватым на выдумки, но внутренности порадуют на славу, поразив разнообразием, достойным любого избалованного пристрастия. Тамошние продавцы-барахольщики предложат тебе высокий ассортимент конины, оленины, фазана, куропатки и даже разделанного хищного ястреба; признайся, мальчик, тебе никогда не хотелось испробовать на вкус того, кто питается одним лишь мясом, брезгуя касаться молока, мёда и трав? Печень кита и филе морской касатки — самые обыкновенные блюда для тех мест, а вовсе не редкий деликатес. Так же как и яйца прибрежных океанических птиц и старинные штампы, вышедшие из оборота книги и докомунные столовые сервизы, пришедшие из самых разных мировых краев. Не удивляйся, если отыщешь там СССРовские абажуры или подсушенные животные побрякушки чернокожих горных выходцев: Колапорт подарит тебе всё, что ты пожелаешь, чутко угадав малейшую прихоть и сотворив не бесплатное, конечно, но оттого не менее ценное волшебство.

Юа, покорно бредущий в коронованной лисьей тени, вновь, сам того не заметив, поддался обаянию и этого человека, и этого — по-своему безумного — города, с головой уходя под накрывающую волну их общего притягательного обольщения. Фантазией он обладал небогатой, отказавшись когдато однажды той подчиняться и заглядывать в разбросанные по сновидениям пандоровы ящики, и теперь, не берясь сказать, жалеет о том или нет, мог вообразить нахваливаемый блошиный рынок только как…

Наверное, виденный когдато на картинках школьных учебников восточный базар, где толстые бородатые мужики, повязанные тюрбанами да пестрыми балахонными тряпками, неистово преграждали путь, пропихивая почти задарма то аладдиновы лампы с живым джинном внутри, то удивительные яблоки, сверкающие нанесенной позолотой да, мол, продлевающие жизнь всякому вкусившему ровно на тысячу лет.

116
{"b":"719671","o":1}