Дзи, снова изумленный, попытался встать и к полосе этой притронуться, но Кейко на него предостерегающе прикрикнула, словно всё обо всем, даже не глядя, знала, да и сам Дзи уже успел промочить ноги и с некоторым испугом отпрянуть — полоса оказалась водой, глянцево-ониксовой мутной водой без единого движения, пахло от нее подгнильным и нехорошим, а по глади, оказывается, носились, как и треххвостая лисица, похожие на игрушки лотосовые бутоны.
Трава доставала разве что по бедро, да и то не везде, а вода казалась бездонной, и Дзи чувствовал, что только чудом не оступился и в нее не свалился. Еще же он чувствовал, что падать бы пришлось до самого несуществующего неба, удушье наступило бы намного раньше, да и…
Как будто что-то за всем этим крылось иное.
Что-то, из-за чего рыжая лисья шерсть топорщилась вверх, мертвые, но живые уши беспокойно подергивались, а его собственная нога, побывавшая в воде, неприятно ныла и мерзла так, точно половину зимнего дня простояла босой в скрепленном наледью снегу.
— Об этих твоих колосьях! И обо всем, что у вас с ними происходит…
Их разделяло много тё; порой Кейко скакала у другого края желтого поля, под самыми — достижимыми для нее — деревьями, фигурка ее становилась совсем крохотной и размытой, а голос доносился всё такой же ровный, четкий и громкий, как если бы она стояла вот тут, подле окуренного трубочным табаком камня.
Об этом Дзи старался не размышлять: просто смотрел то на нее, то на привычные вощаные лианы, свисающие с неизвестного верха практически повсеместно и крепящиеся к чему-то, что шумело и колыхалось над головой черно-желтой пустотой, а то и не крепящиеся вовсе, и размеренно, методично, послушно, как нарожденный ребенок, целовал губами подаренное курево.
— И что же ты об этом думаешь? — с рассеянной, но плохо прикрытой усмешкой пробормотал он: Ёкай на миг остановилась, а потом вновь, будто и в самом деле животное, прислушалась к чему-то, принюхалась, подорвалась с места и, преодолев за один грациозный прыжок несколько кэн, всей шкуркой поднырнула куда-то под солому, оставив снаружи одни воодушевленно виляющие хвосты.
Потом она показалась снова — уже в несколько ином пространственном пятачке, — выплюнула из зубов очередную тучную крысу — на сей раз буроватую и с оспенным подпалом, — безразлично нанизала истерично визжащего зверя на длинный деревянный шест, вонзенный неподалеку в землю, и, одарив Дзи коротким, как юность, взглядом, объяснила:
— Я думаю, что вы здорово глупите. И не понимаю, зачем. Неужели нельзя просто не делать того, что они вам говорят? — На шесте болталась пара десятков крыс, одна белка и одно что-то, смутно напоминающее ежа, но без колючек и с более вытянутыми лапами да вытянутым хвостом, а рядом, вроде бы по поводу происходящего совершенно не беспокоясь, сновали вездесущие серо-белые лисьи крысы. Те из них, конечно, которых призрачная лисица еще не успела сожрать. — Я имею в виду, это же колосья! Трава какая-то! Ну и что с того, что она, видите ли, светится и что-то там по себе пишет? Вам-то с этого что? Зачем вы выполняете всю эту ерунду, когда могли бы, я не знаю… да хоть выдрать их всех с корнями, сжечь да засадить на этом поле что-нибудь другое. Вы же люди и вы постоянно так делаете, а тут… И всё из-за того, что дурацкий клочок травы вам что-то, мол, сказал!
Дзи с припозданием понял, что Кейко, оказывается, охотилась: выудила еще связку грызунов, опять насадила их на деревяшку, облизнула ладони и, не сдержавшись, откусила от той крысы, что висела в самом низу, хвостик и заднюю лапку. Недавно она объяснила ему, что добычу свою сперва предпочитает «провялить» — то есть продержать на колышке или на нитке некоторое время, протаскать на шее, а потом начинать есть. «Сырьем» ела она редко, и только в тех случаях, когда сильно волновалась.
Дзи это запомнил хорошо, а потому сейчас улыбнулся — широко, чуть виновато, благодарно.
И раньше, чем лисица его улыбку заметила, закурил трубку вновь, сея вокруг себя стеклянно-прозрачную сладковатую взвесь.
— Могли бы, конечно, но… Наверное, дело и есть в том, что мы как раз таки люди, — задумчиво и хрипло проговорил он, так же задумчиво провожая глазами пролетающую высоко в вышине белую птицу — как будто сокола в путах с бубенцами да в краснокожаном колпаке, натянутом на скрытую голову.
Кейко, как и ожидалось, его нисколечко не поняла.
— Люди — они не Ёкаи, — поторопился объяснить Дзи, хорошенько заучив, что Кейко, не могущая растолковать услышанных слов, начинала быстро раздражаться, а раздражаясь — имела привычку разворачиваться спиной и, взволнованно пошевелив хвостами, бесследно исчезать, оставив в давящем за горло одиночестве до вечера или даже следующего утра. В одиночестве Дзи поначалу пытался где-то бродить, всё больше теряясь да заблуждаясь, а потом стал просто оставаться сидеть, где сидел, мрачно слушая, как вокруг всё гудит, звенит и лязгает — тогда он закрывал глаза и, стараясь отогнать испуг, представлял, что то цикады стрекочут сквозь дремоту уносящихся из лета поездов. — Не Аякаши. Не иные бессмертные. Люди живут мало и, чаще всего, так за отмеренные годы и не успевают отыскать для своего существования смысла. А смысл им, станешь ты смеяться или нет, нужен.
Кейко прислушалась.
Заинтересовалась.
Сменила подступающее негодование на относительное миролюбие и, сделав один-единственный шаг, переместилась с иного края поля на край этот. Правда, садиться рядом не стала — походила вокруг, покосила на него из прорезей глаза, задела вторым хвостом, притронулась самыми кончиками бледных рук к таким же бледным волосам, посмотрела так, будто вообще впервые увидела…
И вновь вернулась к своему шесту, усевшись у изножия и начав сдергивать животину за животиной, ловко нанизывая на прочную нитку: прокусывала насквозь брюхо и спину где-то посерединке, широко раскрывала пасть, вставляла туда коготь с ниткой, продевала по горловине, вытаскивала из брюха и спины и принималась вязать кровавые узлы, пока в коленях и хвостах по обыкновению возилась живность живая.
— Всегда считала, что смысл — это глупо. Вот я — и я просто есть. Я хожу по этим горам, по лесам, ловлю себе поесть. Думаю о чем-нибудь, наблюдаю за птицами и за вами. Вспоминаю те времена, когда всё было иначе, и пытаюсь представить, каким станет мир, когда пройдут еще десятки, сотни, тысячи ваших лет…
— Это потому, что ты была вчера, есть сегодня и будешь завтра, — весело и невесело одновременно хмыкнул Дзи, проводя каемкой ногтя по трубочному мундштуку. — А у таких, как я, в запасе зачастую нет и сотни лет. Нам отведено очень мало, Кейко, и поэтому нам и нужен некий смысл для того, чтобы спокойно проживать свою жизнь. Пусть даже и до крайности нелепый или вовсе абсурдный.
Кейко подняла в его сторону лицо, он почувствовал, но сделала это украдкой — когда Дзи сам повернулся к ней, пытаясь встретиться глазами, то увидел лишь желтую траву, крысиный колышек да старательно шевелящиеся над густотравьем уши.
— И что? Тебе он, получается, тоже нужен? Этот смысл…
Дзи, задумавшись ненадолго, кивнул.
Чуть после, правда, подумал еще немного и, смутившись, неопределенно повел плечами.
— А вот этого я не знаю. Не знал никогда. Мне вполне привольно жилось с мыслью, что я просто есть, был вчера и, если повезет, побуду завтра, тихо поделывая нечто для меня приятное. Или даже не поделывая, а лежа на крыше или в траве, созерцая пролетающих в облаках птиц и меняющиеся времена года, да зарабатывая ровно столько денег, чтобы было, что есть и где спать. Я не уверен, что мне нужно от жизни нечто большее, но… Тебе ведь знакомо такое понятие, как судьба?
Уши двигаться прекратили, и лисица, круто вскинув голову, обдала его злым прищуренным взглядом, оскалив клыки.
Дзи, виновато приподняв руку, вновь не сдержал тронувшей губы улыбки.
— Так вот у нас принято считать, что от судьбы никуда не денешься. Что всё, что с тобой случается в тот или иной день или час — и есть твоя судьба. А значит, спорить с ней, бежать от нее или пытаться не делать того, что сделать нужно — бессмысленно.
