Не было.
— Почему ты сказал, что не сможешь вернуться домой?
Они сидели под тем самым навесным камнем, что отбрасывал на плечи неправдоподобно четкую и кривую тень в месте, где солнце не просто не светило, а вроде как не существовало — небо заволок один сплошной туман, — и Дзи, подолгу затягиваясь, с наслаждением курил трубку.
Сперва попытался закурить сигарету, вытащенную из рюкзака, но Кейко на это ощерилась, зашипела, выбила курево из его рук и скормила своим крысам, которые с огромным повизгивающим удовольствием за считанные секунды сожрали то всё до последней табачинки. Пока Дзи смущенно и потрясенно за этим наблюдал, начиная догадываться, что идея была дурной и курить в иностороннем лесу и правда не следовало — Ёкай куда-то молча ушла, потом так же молча вернулась, села напротив, обвязавшись хвостами, и протянула ему взамен сигареты трубку — тонкую, изящную и серебристо-белую, отливающую тем же молоком, что и воздушный маревный чад.
Дзи, оробев, трубку принял и причины замены одного на другое спрашивать не стал: Кейко имела четкое свойство злиться на него по причине и без, шерсть на ее хвостах вставала дыбом, клыки делались длиннее, прорези для глаз — тоже.
Если же не обманываться, то Дзи догадывался, что вполне себе веские причины для злости у нее имелись всегда — просто такому вот человеку, не привыкшему вообще ни о чем размышлять, осознать их было сложно.
Поэтому он сидел, пыхтел трубкой, из которой выбивалась сладковатая овсяная завеса, прикрывал от усталости веки и из-под ресниц наблюдал, как на одежде Ёкая хороводились отброшенные колючими сучьями рисунки, как низенькие полосатые кустарнички кругом застывали, принимая облик, смутно похожий на редкую тигровую собаку каи, и как паук, свисающий с каменной головы и болтающийся немногим выше головы его собственной, старательно плел из своей нитки шелковисто-липкое одеяло.
Вопрос Кейко его не удивил, не напряг, но заставил вспомнить о том, о чем вспоминать пока не хотелось, и Дзи, постучав по колену клобуком трубки, тяжело выдохнул, всё так же, не размыкая ресниц, без объяснений объясняя:
— Потому что я не смогу этого сделать. Вернуться. Потому и сказал. Я имел в виду ровно то, что имел.
Если бы не маска — лисица наверняка бы нахмурила на переносице вздорные темные брови, хоть Дзи и не знал, с чего взял, что они вздорные да темные, да и нахмуриться, несмотря на второе лицо, она смогла и так.
Подбоченилась ближе, потрогала кончиками пальцев проползшую по коленям жирную крысу — крысы вообще вызывали в Дзи очень много вопросов, но Ёкай их со рвением игнорировала, — сорвала с нашейного ожерелья крысу другую: безответную, мертвую и немного, как чуялось Дзи, с душком.
Он успел понадеяться, что делать того, что сделать собиралась, лисица благоразумно при нем не станет, но понадеялся, конечно же, зря: та, терзаний его не разделяя, растянула трупик в руках надутым брюхом кверху, обнюхала с головы до задних лап, чуть приподняла лисий подбородок и, обнажив острые звериные зубы, с неподдельным голодным удовлетворением впилась теми в падальную мертвечину, двумя струйками разящих брызг пуская темную густую кровь.
Дзи постарался не отвернуться, но уделить куда более тщательное внимание трубке в руках, Кейко с хрястом и треском оторвала от крысы здоровый мясистый кусок, грубо выплевывая шматок заодно прихваченной шкуры, крысы живые продолжили, будто ничего необычного не замечая, ползать по ее ногам.
Дзи, не без труда подавляющий кашель, попробовал не думать еще и о том, что крыс страшно не любил: не то испытывал отвращение, не то просто боялся — за столько-то лет не определился и сам.
Какое-то время они провели в тишине — если не считать рваных чавкающих звуков и хрустов, с которыми Ёкай переламывала животному хрящи и кости, — и застенчиво приободряло хотя бы то, что лисица, занятая трапезой, про недавние расспросы вдруг да позабыла, но…
Оказалось, что нет.
Когда та доела, обглодала хребет, отплевалась от засевшей на зубах требухи, утерла рот рукавом — так вот откуда на том было столько зловещих черных пятен… — и принялась с непередаваемым спокойствием наглаживать склубившуюся между коленей крысу, решившую доверчиво прикорнуть, то продолжила ровно с того момента, на котором и остановилась.
— Это я поняла. Но почему? Почему ты не сможешь вернуться туда, откуда пришел? Тебя выгнали? Запретили возвращаться? Ты кого-нибудь потерял и не хочешь снова видеть те места? Сделал что-нибудь плохое и боишься, что тебя поймают, если сунешься обратно в деревню?
Для того, кто жил в глухих лесах, с людьми не общался и ел сырьем начинающих попахивать грызунов, намотанных вокруг шеи на нитку, она понимала неожиданно многие вещи, но…
— Нет. Дело не в этом. Дело в том, что… — он глубоко, с затяжкой набрал в легкие дыма, чувствуя, как начинает плыть охмелелой головой: что именно за табак был в этой трубке — никто ему не рассказал, да и спрашивать не хотелось, но расслаблял он лучше всего того, что Дзи успел перепробовать за свою — не такую и маленькую — жизнь, — настал мой черед. Я хочу сказать, что колосья выбрали на сей раз меня. И… говорят же, что всё, что после этого с тобой происходит, лежит на их совести и составляет часть той судьбы, которую они для тебя написали. А от судьбы, как известно, никуда не уйдешь. Даже если перейдешь все эти горы и выйдешь… я не знаю, по правде, куда. Никогда не был так далеко… Понимаешь?
Кейко, вытаращившись на него через масочные дыры, с очень острым, нехорошим и обидным чувством повела головой.
Дзи вздохнул.
Потом, выпустив в туман не захотевший подниматься дым, опавший на тряпье и землю потрепанным бесформием, признал, что винить ее было нельзя и звучал он действительно…
Как минимум безумно.
— Хорошо. Сейчас я попробую объяснить получше. За деревней, если идти по той дороге, что ведет в сторону города, с правого края есть поле. На первый взгляд самое обыкновенное поле самого обыкновенного дикого злака — так, по крайней мере, его видят все, кто в нашей деревне не родился и не жил. А для нас… не знаю уж, с чем это связано и когда всё это началось, но каждый год, примерно в это время года, один из колосьев начинает светиться синим. Как светлячок, например. Но совсем синий. Пронзительный такой и немного жуткий.
На это Кейко поразительно ладно и быстро кивнула, продолжая взволнованно наглаживать крысу — наверное, в синих колосьях ничего странного, в отличие от людей, она не находила, потому что…
Да ходя бы потому, что трава, растущая вокруг, тоже вот была…
Индигово-синей.
— Только светятся они не просто так: весь год стоят обычными, бурыми, желтыми, и даже если в нужное время мимо пройдет не нужный человек — так и не засияют. А засияют тогда, когда этого нужного дождутся. И ты, как ни обманывай себя и ни юли, не заметить этого не сможешь. Многие поначалу пытались той дорогой не ходить, я сам пытался, да ничего не выходит и здесь: дорога одна, кругом болота и лес, в лесу дикие звери, под травой часто скрыты овраги. Кто-то уже ломал себе кости, пытаясь избежать судьбы. Так что ходить там приходится. А даже если стараешься смотреть в другую сторону или и вовсе под ноги — колос преспокойно вырастет и там. Ну… как зачарованный, наверное… Хотя зачарованный он, скорее всего, и есть. С этим у тебя тоже вопросов нет?
Лисица вновь утвердительно кивнула, и Дзи, поначалу рассказывать о колосьях не хотящий из-за натершей оскомину давящей скованности — с людьми болтать об этом особо не получалось, потому что люди либо не верили, либо считали выжившим из ума, либо начинали впадать в подталкивающий к краю страх, — почувствовал незнакомое облегчение, уже намного оживленнее рассказывая дальше:
— В общем, если колос засветился синим, когда ты находился рядом — значит, это твой колос. И выбрал он тебя. И бежать от него так же глупо, как и от… многих вещей в этом мире, пожалуй. Поэтому мы идем к нему, наклоняемся, осматриваем листья и всегда находим на них послание: не знаю, кто их оставляет, зачем, почему сложилось так, как сложилось, но испытание это падает не на всех; один-единственный колос синеет строго раз в год и строго для кого-то одного, иногда это случается и вовсе раз в два года, в три, а то и в пять. В деревне в разное время проживает от пятидесяти до сотни человек, так что шансы прожить свою жизнь спокойно и никуда не подорваться — не так и малы, да и испытанием назвать это получается не всегда. Иногда колосья дают просто советы. Я знаю по меньшей мере пять человек, которым написали на листьях что-то выбросить из своей жизни, принести в такой-то день такую-то дань такому-то божеству, съездить туда-то, подобрать то-то… За всю историю, которую местные помнят, только один человек по их наказу погиб.
