Он оборвался слишком резко, криво опустив уголок рта — табак забился в горло, в груди заплясала безумная жрица с обгоревшим подолом, с хвоста сороки, пропорхнувшей над головой, упали тучные холодные капли, задев одну их лисьих крыс.
— Кто? И что это был за приказ? — Ёкай всё еще оставалась не человеком, ни о какой человеческой деликатности либо не знала, либо та ей была глубоко безразлична, и Дзи, что ни странно, испытал к ней за это искреннюю благодарность: поведать хоть кому-нибудь о хранимой тайне — не тайне хотелось с тех самых пор, да люди в деревне отворачивались и, покашливая, быстро уходили, бросая напоследок пригоршню пустых сочувствующих слов.
Люди боялись, что и с ними случится что-нибудь такое, если залезть, перестаравшись да поддавшись любопытству, не в свое дело, а Ёкай…
Мертвые, как помнил Дзи, от страха смерти были освобождены.
Хоть и мертвыми или живыми являлись Ёкаи — тот еще безответный вопрос.
— Мой отец, — Дзи попытался хмыкнуть, но голос сорвался, уйдя в порезанный киринов вой, застигший его в каком-то смысле врасплох: отца он не любил, да и было за что. Так что скучать — не скучал, похоронил, когда нашел тело, и отпустил с миром. А голос, оказывается, надламывался и дрожал. — Он был не самым приятным человеком, в деревне его не жаловали: он больше пил, чем спал, приставал ко всем женщинам, которых видел, одну попытался изнасиловать, но не успел: ее муж вернулся раньше и здорово его отдубасил, сломав на память несколько ребер, руку и ногу. Его увезли в больницу, почти год он провел в городе, а когда вернулся — нашел свой колос, записка в котором гласила: «иди и поцелуй в глаза свою смерть». Многие считали, что это наказание за всю его жизнь. Я, признаюсь тебе, считал и продолжаю считать так же. Он тогда здорово струсил, заперся в доме, никуда не выходил, спиваясь и теряя остатки всякого человеческого достоинства… А потом как-то раз мимо нас проезжал странствующий театр кабуки: остановился неподалеку да согласился по просьбе местных устроить небольшое вечернее представление. К тому моменту прошло уже почти четыре месяца, мой отец пропил остатки мозгов и потому, вероятно, решил, что проклятие про него забыло и сбываться не собирается. С женщиной же он не был давно. И упускать подвернувшегося случая не хотел. Тем вечером он выбрался из дома, пьяный настолько, что до места представления не шел, а полз, нашел первую попавшуюся девушку, набросился на нее и попытался силой принудить, а когда та принялась кричать и отбиваться — ударил ее и стал душить. Ту девушку звали Акане, и она поведала, что перед своим концом он успел ее поцеловать, а затем ее старший брат, работающий там же, прибежал на шум и, недолго думая, всадил ему между лопаток нож, отчего тот и испустил дух. Мне было очень за него стыдно и я очень долго приносил тем людям извинения… Пусть и по его собственной тупости да вине, но предсказание колосьев сбылось. Он поцеловал свою смерть. Так что их послания сбываются. Всегда. Даже если ты пытаешься от них убежать.
Кейко смотрела на него задумчиво.
Долго.
И так же долго, из-за чего Дзи стало зябко и неуютно на отошедшей к дымке отсыревшей душе, молчала.
Крысы шебуршились в отливающем перламутром мху, камни скалы́ поблескивали, как металл из лунного света, уходя в переливы лазоревого льда, который был всё той же волглой водой, накрапывающей сверху и оседающей внизу.
Что-то копошилось в том небе, которого Дзи не позволяли разглядеть — что-то большое, желтоватое, подвижное и живое, как будто даже светящееся, потому что ноги иногда обдавало странным сухим теплом, исходящим из тени, — в ноздри закрадывался запах горящего леса, тут же сменяющийся запахом другим — как у старой перетолченной пудры, упавшей с крыльев улетающих навсегда журавлей…
Лишь когда в трубке прогорел табак, крысы, повизгивая, забились к лисице под солому, а Дзи впервые за время нахождения в этом лесу сделалось по-мертвому холодно, словно вокруг лежал красный снег, а не тихая вайдовая трава — Ёкай приподняла морду, на которой отпечатался истинно звериный след — непривычно серьезный, в чем-то пугающий и больше волчий, чем лисий, — укуталась в хвосты и, быстро спрятав под рукава промелькнувшие на пальцах когти, спросила:
— Что колосья сказали тебе?
Дзи невесело хмыкнул. Прикрыл глаза, как наяву видя на обратной стороне выжженные на синем листе бескровные иероглифы. Беззвучно повторил их очертания тоже посиневшими замерзшими губами и, так и не подняв на замершую лисицу взгляда, прошептал:
— Они сказали мне пойти туда, куда станут глядеть мои глаза и нести мои ноги, Кейко. Туда, куда я никогда прежде не забредал. И если первым, кого я повстречаю на своем пути, окажется человек — я смогу развернуться и вернуться домой, где и останусь жить до следующего года, а может, и до самой смерти.
— А если это будет не человек…?
— Если это будет не человек — значит, домой я уже возвратиться не смогу. Ни сегодня, ни завтра, ни через месяц… никогда. Не потому, что не захочу, не потому, что они не позволят мне этого сделать, а потому…. Впрочем, это «потому» я, должно быть, и узнаю в самом скором временем сам.
В небе без неба, всё так же переворачиваясь и переваливаясь в тумане с боку на бок, плавал и шевелился, отбрасывая сухой и холодный желтый свет, непонятный запрятанный шар.
Комментарий к 1. Встреча на туманном перекрестке
**Сяку** — мера длины, равная 30,3 см.
**Мино** — плащ-дождевик из соломы.
**Гэта** — деревянная обувь, создающая при ходьбе особый цокающий звук. Изготавливается из дерева и имеет два высоких каблука-«зубчика», из-за чего их носят в ненастную погоду, чтобы не запачкать носки.
**Акане** — имя означает «бриллиантовый красный», «насыщенный цвет крови».
========== 2. Прогулка сквозь время цветущих каштанов ==========
— Я постоянно теперь думаю об этом… — сказала однажды Кейко, спустя день, два, а может, и все тринадцать после того, как человек по имени Дзи забрел к ней и оказался почему-то не выгнан, не сожран другими Ёкаями, которые как будто наглухо испарились из этих лесов, а всего лишь взят за руку и уведен в крутящуюся цветами весенней осени глухомань.
И загадка с другими обителями иносторонних гор, и поведение чудаковатой призрачной лисицы тоже заставляли о многом задуматься, но Дзи ни о чём таком не спрашивал — сам понять не мог, сколько ни старался, а лишних вопросов задавать не хотелось: на сердце оставалось тревожно, в запястных жилах собралась густая майская грусть, но время продолжало идти, он продолжал жить, Кейко по неведомой причине продолжала оставаться рядом.
— О чем именно? — с рассеянным любопытством приподнял брови Дзи, внимательно и с интересом наблюдая за носящейся по полям лисицей.
Сперва он искренне не мог взять в толк, чем та занимается: на рассвете, который оставался рассветом по одним лишь ощущениям — ни солнца, ни луны, ни неба Дзи с тех пор так и не увидел, с легкой мрачностью поглядывая то на серую туманную поволоку, то на угляную черноту, чуть тронутую пытающейся, но не могущей пробиться позолоченной дымкой, — Кейко долго его куда-то тащила, не трудясь ничего объяснять, а потом, когда притащила, сбросила свою соломенную шкуру, вручила знакомую серебряную трубку и, развернувшись да не сказав ни слова, оставила сидеть, отправившись прыгать в высокой траве.
Трава была хрустящей и желтой, странной, похожей на отвердевшую, застывшую и вылепленную в свистульки медовую патоку и тянулась далеко-далеко, до самых черных деревьев, что тоже, как и небо, никогда к нему не приближались.
Или, возможно, это он не мог приблизиться к ним.
Иногда там, где бегала Ёкай, желтое задевалось тремя хвостами, раздвигалось в стороны, будто волосья на пробор, кверху взметались огромные белые и голубые бабочки, что-то звякало и звенело, где-то постукивала тростниковая или бамбуковая мельничка над тренькающей прудовой лужицей, и тогда по земле следом за Кейко тянулась четвертым хвостом протяжная и темная-темная стрельчатая полоса, на поверхности которой что-то, вращаясь, плавало.
