Сняв пакет для мусора, я открываю окно и глубоко вдыхаю свежий воздух. Мой взгляд рефлекторно устремляется на ранчо Нили. Никаких огней – только пустое, мертвое пространство.

Я могу сейчас думать только об одном – об Эли, о том, как она наклонилась в салон моего пикапа, о том, как ее пальцы прошлись по моему бедру, почти коснулись молнии на джинсах. Какой же я был дурак, когда решил, что все это происходит на самом деле. Она ни за что даже не взглянула бы в мою сторону, не говоря уже о том, чтобы попросить меня встретиться с ней в хлеву для стельных коров. Возможно, мисс Грейнджер права. Возможно, все дело в этом снотворном, в этих таблетках.

Я хватаю с тумбочки одну из бутылочек с таблетками и начинаю читать про их побочные эффекты. Предупреждение: данное лекарство вызывает сонливость. Ну, это, как я надеюсь, само собой. В некоторых случаях оно может вызвать бредовые иллюзии. Есть. Треморы. Есть. Галлюцинации. Есть. И тяжелые расстройства настроения. Не слабо.

Благодарю покорно, доктор Перри. Я сгребаю все бутылочки, высыпаю их содержимое в унитаз и, прежде чем успеваю передумать, нажимаю на слив.

Потом, раздевшись до трусов, ложусь в кровать. Простыни кажутся мне еще более холодными и влажными, чем моя кожа.

Свою музыку я оставил в комбайне, но я за ней не пойду. Ну и что, если мне придется пролежать без сна всю ночь? Это же меня не убьет. Я могу и почитать.

Я достаю семейные Библии и приходно-расходные книги нашей фермы, сложенные у меня под кроватью.

Поначалу я искал в них какие-то зацепки, теперь же читаю их просто по привычке. Последние несколько недель своей жизни отец только и делал, что корпел над этими книгами. А когда он не сидел, зарывшись носом в одну из них, то изучал архивы Общества охраны старины.

У меня такое чувство, будто разгадка где-то здесь, что она смотрит мне прямо в лицо, но я просто не могу ее увидеть. Единственное, что показалось мне сколько-нибудь интересным, это наше генеалогическое древо. Тем вечером отец все время говорил о шестом колене… и о семени. Наверняка это как-то связано с генеалогическим древом.

Я вожу пальцем по именам.

Томас Тейт приехал сюда и основал эту ферму в 1889 году. Так что он, видимо, был первым. Ферма перешла к его сыну, Бенджамину Тейту, в 1919 году. А затем от Бенджамина к его сыну Лайлу Тейту в 1950 году. Потом был Хит Тейт, к которому ферма перешла в 1979 году. К моему отцу Нилу Тейту она перешла в 2000 году.

Теперь же она досталась мне. Я шестой. Рядом с моим именем проведена черта, уходящая на поля, и надпись: Л. Э. У. 11:26, выведенная каракулями моего отца. Я перечитал все подходящие пассажи из Библии, изучил каждый возможный акроним, который смог найти, но я все так же абсолютно не понимаю, что к чему. За последний месяц жизни отца в его чековой книжке было много расходов на Л. Э. У.: сто долларов тут, пятьдесят долларов там. Когда я спросил об этом маму, она так разволновалась, что мне пришлось прекратить свои расспросы. Вокруг периметра страницы с генеалогическим древом кругами записана глава 32 из Книги Исход – Золотой телец. «Умножая, умножу семя ваше, как звезды небесные, и всю землю сию, о которой Я сказал, отдам семени вашему, и будете владеть вечно».

Как я ни бьюсь над тем, чтобы собрать все эти части в единое целое, я не могу порой не думать, что, возможно, это просто бредни сумасшедшего. И более ничего. Возможно, я должен радоваться тому, что я этого не понимаю, потому что если бы я это понял, это бы означало, что и я тоже сошел с ума.

Потерев руки, чтобы избавиться от мурашек, я откладываю книги в сторону и тушу прикроватный свет.

Немного холодновато, но легкий ветерок приятно обдувает лицо. Шелест ветра в пластиковом пакете для мусора звучит почти так же, как китайские колокольчики.

Еще очень долго после смерти отца мне казалось, что я слышу, как коровы мычат и стонут. Но я понимаю, что мне это только чудилось.

Люди думают, что коровы – это глупые смирные животные, но видели бы вы, что они сделали с ним. Зубы, копыта, тысячи фунтов веса, расплющившие его кости.

Но это пустяки по сравнению с тем, что с ними сделал он сам.

Я иду через пшеницу на звуки металлического скрипа. Небо над моей головой такое голубое, словно его раскрасили голубой краской. Я подхожу к прогалине в пшенице и вижу девушку с длинными темно-русыми волосами, которая качается на проржавевших висячих качелях. Изгибы ее тела ясно видны под просвечивающей белой комбинацией.

Она оглядывается, смотрит на меня через плечо, и на вишневых губах ее играет лукавая улыбка.

Эли.

Я обхожу прогалину по краю, чтобы оказаться с ней лицом к лицу. Она вытягивает вперед свои длинные загорелые ноги, как будто пытается достать пальцами ног до небес. Ее ноги слегка раздвинуты. Когда она ловит на себе мой взгляд, ее улыбка становится еще более лучезарной. Ее карие глаза кажутся сейчас темнее, чем бывают нормальные человеческие глаза, – цветом они похожи на водоросли, растущие на камнях на дне озера Хармон.

– Я хочу взлететь еще выше, – говорит она. – Разве тебе не хочется меня подтолкнуть?

– Само собой. – И я захожу за ее спину.

Она стремительно подлетает ко мне, поджав ноги под перекладину качелей. Я вытягиваю руку, чтобы подтолкнуть ее. От ощущения прикосновения ее теплого тела к моим ладоням меня словно бьет электрический ток.

Небо начинает темнеть, вокруг нас сгущаются грозовые тучи, но мне все равно. Мне хочется одного – дотронуться до нее опять. Я снова толкаю ее вперед. Она смеется, взлетая на качелях все выше и выше, прочь от меня. Когда качели возвращаются, Эли закидывает голову назад, и я вижу, что глаза у нее стали черными. Абсолютно черными, как лужицы сырой нефти.

Я, спотыкаясь, пячусь назад, в пшеницу, и, взлетев на качелях вновь, Эли отпускает их и исчезает в клубящихся темных тучах. Окликая ее по имени, я начинаю носиться вокруг прогалины, рядом продолжают раскачиваться пустые качели, но она так и не возвращается.

Качели раскачиваются и скрипят, опять, опять и опять. Их скрип действует мне на нервы, словно это скрип тупого ножа, пилящего кость, но тут я слышу еще один звук – чавкающий, сосущий, он доносится из впадины среди колосьев пшеницы. От этого звука у меня волосы встают дыбом, но я должен выяснить, что это такое. С каждым шагом в сторону источника звука тошнотворно-приторный металлический запах становится все сильнее и сильнее, я чувствую, как от него у меня начинаются рвотные позывы.

Я пытаюсь повернуть назад, но для этого уже слишком поздно. Вокруг меня сомкнулась стена пшеницы, и в конце концов я подхожу к чему-то вроде гнезда, выстланного слоем соломы. В этом гнезде маленькая девочка со светлыми косичками лежит радом с теленком с золотистой шерсткой. Девочка что-то сосет из мертвого теленка.

– Умничка? – выдыхаю я.

Она садится, и с губ ее капает кровь.

– Он грядет, – говорит она.

Я резко сажусь на кровати, моя грудь судорожно вздымается, и весь я обливаюсь холодным потом. Все мое тело дрожит. Запуская пальцы во влажные от пота волосы, я думаю, что это, возможно, синдром резкой отмены тех сильнодействующих таблеток, которыми я пичкал себя целый год, грызя их, как леденцы. Но этот кошмар… Господи Иисусе. Я никак не могу избавиться от образа Умнички рядом с тем теленком.

Я встаю, чтобы закрыть окно, и замечаю свечение на западной границе нашей земли, там, где стоит ранчо Нили. Похоже, этот свет исходит из хлева для искусственного осеменения коров.

Я зажмуриваю глаза. Что бы это ни было, я должен стряхнуть с себя наваждение. Я прижимаю ладонь к оконному стеклу и ощущаю резкий холод, от которого волоски на моих руках встают дыбом.

Выходит, это не сон.

Я оборачиваюсь и смотрю на будильник – 23:59.

– Не может быть, – шепчу я, опершись на оконную раму. Неужели это Эли? Неужели она и впрямь ждет меня там? – Перестань, Клэй. Не делай этого, ведь добром это не кончится. – Я закрываю окно и начинаю было прикреплять к раме черный пластик пакета для мусора, но нет, я не могу смириться с неизвестностью. Мне нужно знать наверняка. Если Эли сейчас там, если она ждет меня, а я не пойду, то никогда себе этого не прощу.