В-третьих, закономерно, что кочевникам присуще неприятие оседлости, восприятие ее как «тяжелой и бедной жизни» – в противоположность высокой престижности кочевания, отказ от которого равен потере свободы и представляется совершенно невозможным[73]. Так, в Персии временно осевшие под давлением властей кочевники иногда возобновляли миграцию (когда государство «отпускало вожжи») даже без запаса скота и соответственно возвращения к скотоводству[74] – только чтобы опять вести привычный мобильный образ жизни.
Оседлое существование казалось кочевникам унижением[75], они презирали оседлый образ жизни земледельцев и горожан[76], выражая «одинаково гордое презрение ко всем, кто не живет под шатрами: ремесленникам, торговцам, земледельцам»[77]. У крымских татар в XVII в. было проклятьем «пожелание жить по-христиански оседло и нюхать собственные нечистоты». Ненцы-кочевники до сих пор совершают ритуальное очищение «нибтара» после посещения поселка[78]. Шейхи трансиорданских бедуинов в XIX в. отвечали османским властям, что «умрут, если будут вынуждены оставаться на одном месте два месяца»[79].
В-четвертых, кочевникам присуща повышенная воинственность – это прекрасные воины, практически постоянно находящиеся в боевой готовности. Важную роль в мировой истории сыграла военная сила кочевников[80], которые превосходили оседлых по военной организации[81] (по крайней мере, пока не появилась артиллерия), хотя и были меньше их по численности. Один из основоположников евразийства, П.Н. Савицкий, писал, что «кочевой мир опоясан рядами укрепленных линий», которые «показывают, насколько окраинные страны должны были считаться с военной силой степняков»[82]. Хотя многие кочевники могли «жить совершенно спокойно и мирно… гнушаясь войной и насилием»[83], однако там, где среди скотоводов получило широкое распространение оружие, например в Сомали, Южном Судане и прилегающих районах Эфиопии и Кении, вооруженные конфликты продолжаются до настоящего времени[84].
В целом кочевники существенно повлияли на ход исторического процесса, особенно на начальных его этапах, заложив в той или иной степени основы многих государств и цивилизаций. Важную роль сыграло кочевничество в процессе этнокультурного взаимовлияния народов Евразии и Африки[85].
В-пятых, для кочевого общества характерен родовой строй, т.е. оно базируется на основе кровно-родственных связей[86], на мифе об общем прародителе и единодушном признании общей принадлежности к расширенной родственной группе. Известный культуролог Б. Малиновский усматривал функцию родовой (клановой) системы в том, что она умножает число человеческих связей, пронизывающих все племя-нацию в целом. Это делает обмен услугами, идеями и благами более широким, чем в сообществе, организованном просто по принципу расширенных семей и соседских групп[87].
У кочевников принадлежность к роду имела первостепенное значение. В дореволюционный период русские ученые утверждали, что «техническая база скотоводства такова, что адекватным ей общественным строем является именно родовой строй». Они считали, что т.к. при кочевом образе жизни невозможно возникновение государств и частной собственности на землю, то только родовой строй дает кочевникам возможность использовать общинное землевладение[88], т.е. совместную эксплуатацию пастбищ.
Фактически родовые связи для кочевников – это своебразный аналог низовых государственных структур. Эти связи обеспечивают властителям контроль над населением, иначе оно будет «неуловимым». В то же время, с точки зрения «оседлого» государства, его кочевое население практически не вовлечено в жизнь страны, особенно по сравнению с оседлыми жителями. Для кочевого общества власть «родовых авторитетов» сильнее власти «оседлого» государства. Последнее часто не было способно контролировать отношения внутри родов, а также между родами и между кочевыми этносами.
В советский период некоторые ученые считали, что родовая структура общества имеет много общего с социализмом. Даже бытовало мнение о «бесклассовости» малых народов Севера и поэтому готовности их к «самостоятельному переходу к современным социалистическим формам». Считалось, что «первобытные» производственные объединения кочевников («артели») – это «готовые, сложившиеся колхозы»[89]. Однако до революции некоторые ученые были другого мнения, полагая, что, наоборот, именно «ненормальная форма землевладения», основанная на родовом праве, породила у кочевников «неравномерность и неправильность в распределении земли между населением»[90].
Родовой строй у кочевников был достаточно устойчивым. Д.А. Клеменц писал, что «уничтожить… родовой быт – нельзя»[91]. Так, у казахов и при советской власти – в 1920-е гг. – в большинстве аулов происходила не классовая (как считали власти), а именно родовая борьба[92]. Родовые связи по сей день играют большую роль как у кочевых этносов, так и у многих других народов, ранее практиковавших кочевание.
Достижения кочевников
Если относительно перечисленных выше особенностей кочевой цивилизации у большинства исследователей сложился консенсус, то вопрос о ее достижениях вызывает дискуссии. Многие ученые высоко оценивают эти достижения, считая, что кочевников нельзя назвать ни примитивными, ни отсталыми[93] (иногда лишь говорят о том, что у кочевых обществ – «поздняя эволюция»[94]). По мнению Д. Снита, археологические исследования доказали, что кочевничество не является «тупиком». Он напоминал, что древнегреческая концепция «номада» не подразумевала, что последний ведет более примитивный образ жизни: так, Геродот описывал мобильное скотоводство с точки зрения открытий и инноваций[95].
Е.Н. Бадмаева сделала вывод, что кочевники сформировали эффективный социальный механизм адаптации, уникальную культуру и развитую систему ценностей[96]. А. Араим считал, что некоторые обычаи, традиции и культурные ценности кочевников превосходят оные в «наиболее продвинутых и прогрессивных обществах» (очевидно, имелись в виду страны европейской цивилизации. – Ф.С.). К таковым относятся в том числе «социальная солидарность, жертва ради общественного блага, уважение прав общества, священности человека, лидерства и полное сотрудничество между индивидуумами для защиты общества». А. Араим полагал, что эти ценности могли бы решить «проблемы западного общества, которые проистекают из доминирования материалистических ценностей»[97].
Некоторые ученые уверены, что кочевая цивилизация является достаточно устойчивой, автономной и функциональной[98] – по крайней мере, до того как в нее проникнут капиталистические отношения[99]. Так, система обычного права у казахов и киргизов сохранялась в малоизменном виде в течение многих веков, вплоть до 1930-х гг.[100]
Устойчивой была и кочевая экономика – накопление прибавочного продукта в скотоводческих обществах происходило гораздо интенсивнее, чем у оседлых земледельцев[101]. К.М. Тахтарев считал, что у кочевников не было потребности в рабах, «тем более что скотоводческий труд сравнительно легок и даже приятен. Труд земледельца, наоборот, часто очень тяжел»[102] (и поэтому в «оседлых» обществах процветало рабовладение). Д.А. Клеменц писал, что кочевой быт давал человеку много свободного времени[103], которого совершенно не было у земледельцев (особенно в весенне-летне-осенний период).
Э.Дж. Апсаматова сделала вывод о социальной устойчивости кочевого общества, в котором не было «лишних» людей, подобных «западным» люмпенам, не было разрыва между богатством и бедностью; оно было коллективистским и не знало эксплуатации оседло-земледельческого и тем более западнокапиталистического типа[104].
Даже А. Тойнби, считавший кочевничество «тупиковым» типом цивилизации, признавал, что кочевники, осваивая тяжелые, непригодные пространства, «развили в себе интуицию, самообладание, физическую и нравственную выносливость». Он сделал вывод, что одомашнивание животных (чем занимались кочевники) – это искусство более высокое, чем культивирование растений («пастух – больший виртуоз, чем земледелец»)[105]. Д.А. Клеменц не рассматривал земледелие как априори высшую форму культуры и отмечал, что иногда «и чистокровный земледелец остается на примитивной ступени развития». По его мнению, то, что «кочевой быт не вывелся даже в самых культурных странах», подтверждает его необходимость «для культурных обществ, как подспорье жизни»[106].
