В то же время многие ученые дали кочевой цивилизации противоположную оценку. Во-первых, они отмечали отсталость и примитивность кочевого общества[107], его оторванность «от мировой цивилизации», «жалкое существование», «постепенное вымирание»[108]. Такие воззрения были свойственны, пожалуй, большинству советских исследователей, хотя были распространены и в дореволюционной России[109], и на Западе, и присутствуют сейчас. Так, Н.Я. Данилевский считал, что кочевники «задержались на ранней стадии и… остались на положении этнографического материала, используемого творческими народами для обогащения своих цивилизаций». Общность кочевников Внутренней Азии у Н.Я. Данилевского представлена давно сгинувшей в качестве «негативного творца истории»[110]. Р. Груссе писал, что кочевники – это «варварство», а оседлые государства – «цивилизация»[111]. Ученые также подчеркивают такие негативные стороны кочевого общества, как «трайбализм, межплеменная отчужденность»[112] и «сильная зависимость от природы»[113].
Во-вторых, отмечаются неперспективность, тупиковость[114], невозможность развития кочевого общества, несовместимость его с прогрессом, а также неспособность достигнуть «превращения раннего государства в последующие формы государственного устройства»[115]. Так, российская официальная историография ХIХ в. относила кочевые народы к разряду «неисторических»[116]. В дальнейшем многие сторонники обеих основных теорий развития человеческого общества (однолинейной и цивилизационной) фактически придерживались такого же мнения. Г.Е. Марков и С.А. Плетнева считали, что в любом случае итогом существования кочевого общества является его переход на оседлость и распад. Сторонники теории модернизации традиционного общества (А.Г. Вишневский, Б.Н. Миронов и др.) отмечали, что кочевое общество неумолимо переходит к современному (индустриальному). Согласно этой теории кочевая система хозяйства сначала уступила полукочевой, а затем и вовсе приобрела отгонный характер[117], т.е. кочевники перестали быть таковыми.
По мнению С.Е. Толыбекова, «при кочевом скотоводстве отсутствует промежуток свободного времени между периодом производства и рабочим периодом, дающий возможность заниматься ремеслом, как при земледелии» (здесь видно категорическое противоречие с мнением Д.А. Клеменца о том, что у кочевника было много свободного времени. – Ф.С.). С.Е. Толыбеков подчеркивал, что «при таком образе жизни почти все были неграмотными, серьезно заниматься наукой и искусством было невозможно, не могло произойти и отделения умственного труда от физического»[118]. Б.Н. Семевский полагал, что в условиях кочевой жизни «неизбежно было сохранение и национального неравенства»[119] (в первую очередь, с оседлыми народами).
В-третьих, ученые говорят о неэффективности, нестабильности и ограниченности кочевой экономики[120], низком уровне производительных сил кочевников[121], их неспособности «использовать высокое естественное плодородие… своих бескрайних степей как средство труда»[122]. Д.В. Кузнецов сделал вывод, что скотоводческо-кочевое хозяйство не может обеспечить стабильное благосостояние кочевника: скоропортящиеся продукты животноводства не поддаются накоплению, а без него невозможны расширенное производство и вообще хозяйственный прогресс[123]. А.П. Килин отмечает, что, например, у цыган кочевание не способствовало их значительному обогащению[124]. Т. Хаяши писал, что государство, которое базировалось только на кочевом производстве, существовать не могло. Поэтому кочевые империи стояли перед необходимостью расширять свою экономическую деятельность (набеги, торговля, сельское хозяйство, ремесла)[125].
Кроме того, учеными отмечена чрезмерная трудоемкость кочевого скотоводства, которое определено как «беспрерывный процесс затраты труда»[126]. Е.И. Кычанов сделал вывод, что кочевники достаточно широко использовали труд рабов[127], что также говорит о трудоемкости кочевой экономики (и противоречит упомянутому выше мнению К.М. Тахтарева).
С другой стороны, фигурирует мнение о «лени» и «праздности» кочевников – так, В. Остафьев писал о их «нелюбви и презрении ко всякому физическому труду, неспособности к нему»[128] (очевидно, труд скотовода им всерьез не воспринимался).
Особый интерес в этом аспекте представляют воззрения А. Тойнби. Он считал, что кочевники – это одна из «задержанных цивилизаций», которая «родилась в результате ответа на вызов природной среды» (сухой степи, полупустыни или пустыни), но затем «была остановлена в своем развитии». А. Тойнби не рассматривал кочевников как примитивных, однако считал, что «у них нет истории». Он находил сходство между «ордой кочевников» и рыболовецким или торговым флотом, а также морскими пиратами, которые бродили туда-сюда в поисках добычи.
А. Тойнби полагал, что «ужасные физические условия, которые им (кочевникам. – Ф.С.) удалось покорить, сделали их в результате не хозяевами, а рабами степи… Наладив контакт со степью, кочевники утратили связь с миром… Они встали на порочный путь, ведущий от гуманизма к анимализму, – путь, обратный тому, что проделало человечество»[129]. Кочевники Внутренней Азии в концепции А. Тойнби – это давно вымершая цивилизация. По его логике, нынешние обитатели этого региона представляют собой «осколки прошлого»[130].
Характерно, что в СССР концепция А. Тойнби подверглась критике. Вопреки его мнению советские ученые считали, что «кочевые народы являются народами историческими», лучшим доказательством чего они признавали «всю… историю Монголии и монголов» (т.е. тех самых жителей Внутренней Азии. – Ф.С.). Однако в то же время советская историография смыкалась с А. Тойнби во мнении о «тупиковости» кочевничества и в уверенности, что в мире все должно развиваться. Тем не менее советские ученые не хотели это сходство мнений признавать из-за «империалистической», по их мнению, основы теории А. Тойнби, которая служила колониализму[131].
Одним из спорных вопросов остается проблема наличия у кочевников государства. Е.И. Кычанов сделал вывод, что на пространстве Великой евразийской степи такие государства были. Они имели «кочевой центр», государственные органы управления и местную администрацию, фиксированные границы и территорию. Правитель государства осуществлял суверенную власть над подвластной ему территорией, распределял пастбища, регулировал их использование. Во всех кочевых государствах практиковалось налогообложение[132]. К.А. Пищулина на основе анализа роли городов в жизни Казахского ханства развенчала миф о примитивном, племенном характере государств, созданных кочевниками[133].
По мнению сторонников концепции кочевого государства, последнее имело свои особенности. Во-первых, это недолговечность, обусловленная высокой мобильностью, воинственностью кочевников, борьбой за власть и сепаратизмом[134]. Если земледельческие государства часто воссоздавались даже после гибели, то кочевые – нет (вместо этого у подвижных скотоводов в том или ином виде возрождалась общинно-кочевая организация)[135].
Во-вторых, кочевому государству принадлежало монопольное право собственности на землю (что закономерно в условиях отсутствия института частной собственности на землю). Государство осуществляло это право через регулирование процесса кочевания[136].
В-третьих, кочевые государства испытывали трудности с налогообложением своего высокомобильного населения, поэтому дань часто собиралась единовременно с вождя племени или предводителя рода (клана). Примерно то же самое можно сказать об организации армии: здесь не существовало регулярной или наемной армии в европейском смысле слова. Весь народ и был армией. Каждый клан самостоятельно вооружал и обучал воинов[137].
В то же время многие ученые отрицают существование кочевой государственности. В XVIII и XIX вв. европейские мыслители, среди которых были известные философы И. Кант и Г. Гегель, сделали вывод, что кочевые народы не имели не только собственной государственности, но даже и своей истории[138] (здесь видим сходство с концепцией А. Тойнби). Советский историк С.Е. Толыбеков писал, что Казахское ханство в XVII—XVIII вв. было «неустойчивым полугосударственным объединением», находившимся на «начальной стадии развития государственности, сохранявшей в себе еще признаки “военной демократии”»[139]. Некоторые современные ученые – например, киргизская исследовательница Э.Дж. Апсаматова – считают, что у кочевников преобладал начальный этап развития государственности (протогосударство и раннее государство), а кочевой способ производства в целом не способствовал формированию развитого государства[140].
