Третья стадия – оседлая и земледельческая со значительно развитым отгонным скотоводством. Кочует только богатая аристократическая верхушка со свитой. Общество – классовое с развитой иерархией, образуются государства. Формируются устойчивые этнические общности, превращающиеся в народы. Развивается высокая культура. К государствам такой стадии С.А. Плетнева относила Киргизский, Кимакский, Уйгурский, Хазарский каганаты и Дунайскую Болгарию (до принятия ею христианства)[17].
Характерно, что само понимание кочевничества как явления отличалось в разных странах и регионах. Так, на Аравийском полуострове и в Казахстане, которые известны обширностью территорий, «истинными» кочевниками считали только тех, кто совершал перекочевки на тысячу и более километров в год. Тех, кто мигрировал на более короткие расстояния, называли полукочевниками. В других местах – например, в Туркмении, Турции и частично в Иране – кочевниками называли людей, перемещавшихся на гораздо меньшие расстояния – немногие сотни километров, а полукочевниками – на десятки или пару сотен километров[18].
Терминология, связанная с оседанием кочевников, в некоторой степени также остается дискуссионной, однако общий смысл термина «оседание» всегда один – переход кочевников на оседлый (стационарный) образ жизни. Обычно выделяют три вида оседания: спонтанное (стихийное), принудительное и поощрительное (стимулируемое[19] – прежде всего, государством). На наш взгляд, первое из них является «истинным» оседанием, другие же виды перехода на оседлость следует именовать не «оседание», а «обоседление» или «перевод на оседлость».
Изучение кочевых обществ
К исследованию жизни кочевников наука имеет как минимум два основных подхода, которые по-разному интерпретируют типичные черты кочевого общества[20]: первый связан с рассмотрением истории как однонаправленного, одномерного процесса развития (такой подход характерен для марксистско-ленинского учения). В рамках второго подхода за основу взята жизнь многочисленных крупных социальных систем («цивилизаций»)[21], т.е. постулируется «многомерность» исторического процесса.
Первый подход закономерно превалировал в СССР, где попытки определить уровень развития общественного строя кочевников предпринимались уже в начале 1920-х гг.[22] Однако для марксистской теории исторического прогресса неподвижный, подчас застойный, а также непредсказуемый номадизм стал крепким орешком[23]. Поэтому советские ученые разработали концепцию «кочевого феодализма», чтобы «втиснуть» кочевое общество в рамки марксистской теории общественно-экономических формаций и классовой борьбы.
Одним из главных авторов этой теории, разработанной в середине 1930-х гг., был известный востоковед Б.Я. Владимирцов. Теория базировалась на том, что у кочевников существовали феодальные отношения на основе права собственности на скот (а не на землю, как у оседлых), и при этом они длительное время сочетались с сильными патриархально-родовыми пережитками. Понятие «патриархально-феодальные отношения» стало, как правило, трактоваться как равнозначное «феодальным классовым отношениям» (которые были у «оседлых»). Объединенная научная сессия АН СССР и Академий наук республик Средней Азии и Казахстана, которая состоялась в Ташкенте в 1954 г., закрепила на последующие десятилетия практически полное господство в отечественной литературе этой концепции[24]. (Так, в 1971 г. Дж.С. Бактыгулов писал, что «советская власть застала киргизских кочевников и полукочевников на стадии феодального строя»[25].)
Тем не менее некоторые советские ученые выступали против этой теории. Г.Е. Марков считал, что «у кочевников отсутствовала феодальная собственность на средства производства и по большей части отсутствовали феодальные производственные отношения»[26]. По мнению С.Е. Толыбекова, полный переход кочевников к развитому феодализму не мог быть завершен без перехода к оседлости и земледелию». Он критиковал сторонников теории «кочевого феодализма» за то, что они «не видят разницы между кочевым скотоводством и многоотраслевым сельским хозяйством»[27]. Противники теории «кочевого феодализма» приводили в качестве аргумента то, что, например, у казахов и киргизов не было правящего феодального класса, а было только «родовое общество»[28]. Обсуждались также другие концепции – в частности, «предклассовая» и «раннеклассовая» (раннегосударственная)[29].
После прекращения диктата марксистско-ленинской идеологии теория «кочевого феодализма» утратила ведущие позиции. Ныне распространена богатая палитра мнений об общественном строе кочевников-скотоводов. Наиболее активными оказались попытки обосновать особый путь развития их обществ[30]. Так, Н.Н. Крадин сделал вывод, что «кочевники не укладываются полностью ни в одну из моделей доиндустриальных общественно-экономических формаций, традиционно выделяемых исследователями». Он отметил, что «о феодализме как особой формации… можно говорить лишь применительно к средневековой Европе»[31]. Таким образом, кочевая цивилизация действительно выпадает из марксистской схемы общественно-экономических формаций.
Мнение об «особом пути» кочевых обществ исходит из уже упомянутого цивилизационного подхода, который был разработан еще в XIX в. Его творцами и сторонниками были Дж. Вико, Н.Я. Данилевский, О. Шпенглер, А. Тойнби, П. Сорокин. Исторический процесс воспринимается в рамках такого подхода как мозаичная картина не связанных преемственностью самостоятельных цивилизаций – для каждой характерны свои индивидуальные черты и своя собственная жизнь[32]. Цивилизация здесь воспринимается как обозначение определенного типа культуры, но не уровня развития этой культуры[33]. Таким образом, этот подход позволяет избежать деления на «развитые» и «отсталые» народы, которое может привести к шовинизму и расизму.
Дифференциация между культурой и цивилизацией очень важна именно для изучения кочевых народов[34]. А.М. Буровский отмечал, что «использовать тезис Энгельса о цивилизации как определенном уровне развития общества сложно», т.к. «следует сначала определить, по каким признакам вообще можно судить о развитии общества», тем более если речь идет о «столь разных типах обществ, как земледельческие и скотоводческие»[35].
Тем не менее Н.Н. Крадин сделал вывод, что у цивилизационного подхода есть слабые стороны. Во-первых, хотя отдельные цивилизации были выделены и описаны, но объективные критерии, по которым это было сделано, не сформулированы. Во-вторых, неверно отождествление цивилизаций с живыми организмами, чем грешили некоторые сторонники этого подхода. В-третьих, причины генезиса и упадка разных цивилизаций различны. В-четвертых, цивилизационная уникальность не противоречит возможности распространения на любую цивилизацию универсальных общеисторических закономерностей («осевое время», «глобализация»)[36].
Однако, несмотря на то что до сих пор нет общепринятого определения понятия «цивилизация», оно повсеместно и широко используется, причем не только в специальной научной литературе, но и в школьных учебниках. Таким образом, научный консенсус насчет того, что существуют цивилизации – самые крупные общности, на которые только и может делиться мир, давно сложился и уже превратился в хрестоматийную данность[37].
В приложении к проблеме кочевничества интересна позиция известного американского ученого (российского происхождения) П. Сорокина. Если для других сторонников «цивилизационной теории» (Н.Я. Данилевского, О. Шпенглера, А. Тойнби) кочевничество – это явление давно минувших эпох, то П. Сорокин фактически заново «обнаружил» монгольскую цивилизацию как самоценное явление и освободил цивилизационную картину современного мира от номадофобии[38]. В этом П. Сорокин смыкался с представителями «евразийства».
Как известно, «евразийское» движение зародилось в 1920-х гг. в среде русской эмиграции и в каком-то смысле являлось наследником дореволюционного славянофильства. «Евразийцы» с большим вниманием относились к кочевникам Евразии. Один из идеологов этого движения, П.Н. Савицкий, считал, что «в отношении к прочим культурным мирам Старого Света кочевой мир является миром срединным», а Великая евразийская степь – «это как бы Средиземное море континентальных пространств». Он писал о цивилизационной важности кочевников для России, так как не «западноевропейское ощущение моря», а «монгольское ощущение континента» ощущается «в русских “землепроходцах”, в размахе русских завоеваний и освоений»[39]. (Интересно, что примерно такие же выводы об антагонизме западноевропейской «морской» и евразийской «континентальной» цивилизаций делал один из основоположников «геополитики» К. Хаусхофер.)
