Еще одним видным представителем евразийского течения был известный историк Л.Н. Гумилев, чья теория «пассионарных толчков» как двигателей истории широко известна. Стоит отметить также взгляды якутского ученого Г.В. Ксенофонтова, который выделял единую степную скотоводческую культуру центра Евразии в качестве «общечеловеческого складочного центра»[40]. Такие взгляды не устарели – так, в начале XXI в. А.С. Железняков высказал мнение, что вокруг Монголии сложился гигантский регион с общей историей, охватывающий многие территории современных России и Китая. В этом регионе переплетаются три цивилизации – русская, китайская и монгольская[41].

В то же время другие ученые фактически отрицают существование кочевой цивилизации. В.В. Грайворонский сделал вывод, что не бывает чисто кочевых обществ, а у них всегда есть элементы оседлости и земледелия[42]. Как отмечала С.А. Плетнева, кочевники мигрировали круглогодично только в периоды нашествий, а уже на второй стадии развития (самой распространенной в степях) начинали оседать на землю и заниматься земледелием. Таким образом, «кочевнический способ ведения хозяйства не мог существовать оторванно от земледельческого», и «без комплексного земледельческо-скотоводческого хозяйства не может быть государства»[43].

Проблема, что было сначала, – оседлость или кочевание, является не просто дискуссионной, но по сути напоминает парадоксальный вопрос – «курица или яйцо». Дж. Блэйни сделал вывод, что «до ранней фазы поднятия моря кочевники доминировали на земле»[44]. К.М. Тахтарев писал, что все народы мира изначально были кочевниками или полукочевниками (он приводил в пример полуоседлый образ жизни славян)[45]. Л.С. Гребнев отмечает, что кочевой образ жизни – «исторически первый, а оседлый – как производный от него, что видно даже по самому слову “оседлость”: седло – это прежде всего важный предмет кочевого быта»[46]. (С этим утверждением можно поспорить, т.к. очевидно, что оба эти слова – «оседлость» и «седло» – изначально происходят от глагола «сидеть».)

Г.Е. Марков считал, что переход людей от земледелия к кочеванию не мог иметь места, т.к. он «означал бы регресс в социальном, хозяйственном и культурном отношениях»[47]. С.А. Плетнева отмечала, что такое бывало, но происходило «только тогда, когда земледельцы сами были недавние кочевники»[48], т.е. еще помнили о своем кочевом прошлом.

Другое мнение высказывал П.Н. Савицкий – он считал, что кочевание произошло как «отрыв от оседлости, знакомой и раннему, и позднему каменному веку». Этот отрыв случился из-за притяжения, «которое должны были оказывать на оседлого (у воды) скотовода травянистые водоразделы». В конце концов, скотовод решил «“все свое” положить на повозки – с тем чтобы отныне, в поисках травы и воды, стать независимым от оседлости»[49]. А. Тойнби также полагал, что «часть евразийцев, оставив непригодные для жизни оазисы… отправилась в путь вместе со своими семьями и стадами… Они, оказавшись в открытой степи, охваченной засухой, полностью отказались от земледелия… и стали заниматься скотоводством»[50]. По мнению Д. Снита, скотоводческое кочевание зародилось в Евразии много позже появления там земледелия[51].

Как отмечает Р.С. Хакимов, тюрки в период своего формирования скорее всего сочетали земледелие с полукочевым образом жизни, и лишь потом отдельные их племена стали чисто кочевыми[52]. М.О. Абсеметов и В.П. Зиновьев сделали вывод, что казахи в прошлом сначала были земледельцами, а потом перешли к кочеванию, причем вынужденно, «в целях физического и экономического выживания», после чего «память о земледельческом, оседлом прошлом сохранялась в сознании народа»[53].

Некоторые ученые говорят о том, что «деление этносов на кочевые и оседлые в целом довольно условно»[54] и что «непроходимой пропасти между ними не было»[55]. С.Г. Кляшторный и Т.И. Султанов писали, что переход племен и народов от кочевой к земледельческо-городской цивилизации и обратно – это «явление нормальное в истории»[56]. Л.С. Гребнев сделал вывод, что даже у русских и других народов Центральной России по целому ряду причин (много невозделанной земли и много соседей-кочевников, не всегда мирных) переход к устоявшейся, оседлой жизни так и не завершился. Он привел в качестве доказательства этого тезиса столыпинские переселения целых деревень в начале ХХ в. и освоение целины в середине ХХ в.: «Вряд ли очень уж оседлых людей удалось бы убедить ехать за тысячи километров»[57].

Действительно, у восточных славян издревле отмечалась «неполная оседлость на основе земледелия». Такой образ жизни сохранялся и позднее. Для Российского государства он был даже полезен – в частности, для колонизации свободных земель. В некоторых местностях Сибири у русских сложилось хозяйство со значительной долей скотоводства и неполной оседлостью, близкой к полукочевничеству. На Кубани в конце XVIII в. переселенные туда запорожцы начинали с преимущественно скотоводческого кочевания. У донских казаков до середины XIX в. так же были заметны остатки этого культурного комплекса. Очевидцы отмечали, что «в летнюю пору казаки делаются совершенно кочевым народом»[58].

С другой стороны, С.А. Плетнева считала, что «полукочевничество» среди оседлых народов касалось только некоторых групп людей, «выброшенных» земледельцами из своей среды в степь (обычно это происходило на пограничье). На Руси такими были «бродники», в России – казаки, которые «проникались духом кочевой жизни, теми традициями “всадничества”, которые существовали и культивировались в степях»[59].

Кочевые общества имеют свои особенности, которые не оспаривают, пожалуй, большинство ученых. Во-первых, это экологическая приспособленность. Кочевники освоили огромные пространства, не подходящие для земледелия и в целом имеющие неблагоприятные природные условия[60]. Они смогли наиболее рационально и стабильно использовать сухие степи, полупустыни, пустыни и кормить на них гораздо более обширное население, чем это смогли бы сделать земледельцы[61].

Кочевники адаптировались к циклическим засухам и сопровождающему их голоду[62], выработав способность эксплуатировать скудные, «лоскутные» ресурсы. Может показаться абсурдным, но это факт: иногда, чем больше на определенной территории находится кочевых скотоводов, тем лучше они могут пережить климатические катастрофы – например, пыльные бури и засухи (как это было в Сахеле в начале 1970-х гг.)[63].

Кочевое общество лучше, чем многие другие, умеет жить в равновесии с природой[64], не нарушая экологический баланс. Мало того, умеренное вмешательство человека – выкашивание травы с целью заготовки сена, выпас скота – даже приводит к процветанию растительности (на ходу травоядные не успевают съесть всю траву сразу, а скусывают лишь верхушки растений)[65].

Однако есть и обратная сторона «слияния» кочевников с природой – их сильная зависимость от стихии. Падеж скота во время гололедицы (джут, зуд) и эпизоотии – постоянные спутники кочевого общества[66].

Во-вторых, кочевые общества отличаются отсутствием права частной собственности на землю (в «оседлом» понимании этого института). Постоянные миграции не давали возможности установить чьи-либо права на ту или иную территорию, хотя и не делали ее «свободной» и «никому не принадлежащей»[67]. Определенными пастбищами пользовались конкретные кочевые общества или отдельные хозяйства – в пределах своих племенных границ (хотя иногда и нарушали их)[68]. Так, казахи-кочевники «имели рыхлую, но все-таки заметную связь с территорией», мигрируя по определенным маршрутам[69].

Не было у кочевников и недвижимой собственности (в «оседлом» понимании), т.к. «никто не видел никакой выгоды в том, чтобы прочно утвердиться в каком-нибудь определенном месте степи»[70]. Ценность представляли только скот и движимые вещи (повозки, юрты и пр.)[71].

В то же время отсутствие частной собственности на землю вызывало проблемы. При кочевом скотоводстве для существования человека требуется значительно больше земли, чем в условиях земледельческого хозяйства. Поэтому в определенные периоды у кочевых народов за землю (т.е. за хорошие пастбища. – Ф.С.) шла самая острая борьба[72].