Он вдруг замолчал и залпом осушил стакан. Джаред стоял молча. Какая-то часть его уверяла, что ему не следует этого слушать, нужно разворачиваться и уходить, вон из этого дома, от этого человека, раздавленного им же самим совершённым злом. Но другая его часть велела ему остаться. Та часть, которая подняла его с тёплого, насиженного местечка в Луисвилле и погнала в Новый Орлеан, в Хиджброк, и в этот дом, в эту комнату. Та самая часть, благодаря который Джаред так отчётливо помнил все эти годы его лицо.

Вот только что это было? Он по-прежнему не понимал.

— Я не знал, что мать умерла. И про отца ничего не знал, почта в Алжир не доходила. Через пять лет, когда кампания закончилась, вышел в отставку. А в Париже меня ждали письма — трёхлетней давности, о смерти отца, потом мамы… Но знаешь, прежде, чем предаться горю, я ещё раз перетряхнул всю почту и проверил, нет ли там хоть чего-нибудь о тебе. Что ты тоже умер — это бы объяснило, почему я тебя постоянно видел там, среди крови и смерти. Я тебя всё время носил с собой. Там, под пулями. Может быть, это меня тогда и спасало.

Он вдруг повернулся к Джареду и протянул ему руку с зажатой в ней вольной. Он всего лишь хотел отдать ему документ, но инстинкт в Джареде по-прежнему срабатывал быстрее разума. Он отпрянул и схватился за револьвер, откидывая полу сюртука. Через мгновение понял, что опасаться нечего, но было уже слишком поздно. Дженсен проследил взглядом его движение и опять улыбнулся своей ужасной кривой улыбкой.

— Хочешь убить меня? Давай. Слов нет, какую услугу ты мне этим окажешь.

— Я не собираюсь оказывать вам никаких услуг, — ответил Джаред и, вытащив револьвер из-за пояса, со стуком положил его на стол рядом с бутылкой вина. — Это револьвер Розенбаума. Я никогда из него не стрелял… и не собираюсь.

— Розенбаум, — медленно повторил Дженсен. — Как же… Он мне рассказал. Не сразу, но рассказал. Пожалуй, я был слишком крут с ним. Он думал, что помогает мне, когда позволил тебе сбежать.

— Возможно, в этом есть доля правды, сэр.

— Возможно.

Ещё какое-то время они молчали. Джаред смотрел на кровать, такую же мятую, как в тот вечер, когда его притащили сюда и бросили, привязав к изголовью. Он помнил это так остро, словно это было вчера. и, в точности как тогда, не испытывал ни ненависти, ни гнева. Только страх и… что же, что же ещё?

— Мистер Розенбаум сказал тогда кое-что, — не отрывая глаз от кровати, проговорил Джаред. — Он сказал, что у меня нет сердца. Я не понял тогда, что он имел в виду, но потом… за эти семь лет… Я работал, сэр, нажил некоторое состояние, положение в обществе, у меня есть друзья. Но я никогда никого не любил, ни разу. Я пытался понять, почему. Порой мне казалось, это из-за того, что вы сделали со мной… а иногда я думал, может, это оттого, что я сам сделал с вами. Но я не мог тогда сделать ничего другого, и вы не могли. Если бы мы вернулись назад, мы оба вели бы себя точно так же.

— Если бы мы вернулись назад, — хрипло сказал Дженсен Эклз, — я бы никогда не сделал то, что сделал. Никогда.

— Нет, сэр, это ложь, вы сами прекрасно знаете. Ваши сожаления — следствие того, что вы осознали сотворённое вами зло. Но если бы не было зла, не было бы и осознания. Вы бы ничем не отличались от себя прежнего, и мы не вели бы сейчас с вами этот разговор.

Дженсен покачал голевой, то ли отрицая слова Джареда, то ли изумляясь безжалостности этих слов. Но Джаред не мог не быть жестоким с ним сейчас. Это была жестокость хирурга, вскрывающего старый нарыв, и он не мог позволить, чтобы у него дрогнула рука.

И внезапно он понял, зачем приехал сюда — зачем на самом деле приехал и поднялся в эту комнату, в которой было так много боли и памяти для них обоих.

— Я хочу сказать, сэр, что прощаю вас. Во мне никогда не было к вам ненависти. Я вас простил ещё тогда, сразу, как только вы это сделали. Потому что иначе мне тоже пришлось бы носить вас с собой, повсюду… так, как вы носили меня. Но больше не надо, — с жаром попросил он. — Больше не надо, мистер Дженсен. Вы так же увлеклись, истязая себя, как когда-то чрезмерно переусердствовали со мной. Хватит. Не нужно.

Он поколебался, чувствуя, что надо сказать что-то ещё, но не находя слов. Дженсен смотрел на него снизу вверх странно прояснившимися глазами, как смотрит человек, очнувшийся от летаргического сна. И слушал, жадно ловя каждое слово.

— Я вас прощаю, — ещё раз тихо сказал Джаред и, развернувшись, вышел из спальни, прикрыв за собою дверь.

Он спустился на две или три ступеньки вниз, потом ещё на одну. В комнате позади него не раздалось ни звука. Он сказал всё, что мог сказать, сделал всё, что должен был сделать… Но почему на душе у него по-прежнему лежал камень? Почему было так тягостно, так темно — не от страха (больше не было страха), но от того непонятного чувства, которое жило в Джареде все эти годы на воле, не отпуская его, притягивая к этому месту, как цепь притягивает жертву к столбу. Он сказал Дженсену, что не носил его все эти годы с собой. И в каком-то отношении это было правдой, но в другом…

«Господи!» — внезапно поняв, чуть было не завопил он и, круто повернувшись, опрометью бросился назад.

Он успел вовремя — вернее, чуть было не опоздал. Дженсен стоял у стола, спиной к двери, прижимая к виску дуло револьвера, забытого Джаредом на столе. Он не слышал, как Джаред ворвался в спальню, или просто не обернулся — на этот раз ему, похоже, всё-таки хватило духу сделать то, о чем он мечтал все эти годы. И это Джаред, со своим проклятым, никому не нужным прощением придал ему сил.

— Нет! — закричал Джаред, бросаясь на него и ударяя его по руке.

Громыхнул выстрел. Джареду опалило лицо порохом, он отшатнулся, но всё же вырвал револьвер из разжавшихся пальцев Дженсена. Комнату заволокло дымом. Внизу раздались взволнованные возгласы старых рабов.

— Вы с ума сошли, — сказал Джаред, глядя в его остановившиеся глаза и задыхаясь. Впервые в жизни он испытывал к этому человеку настоящую злость. — Совсем спятили, что ли?!

Дженсен молча посмотрел на него, а потом опёрся о край стола и закрыл глаза ладонями.

В спальню ворвался Руфус с ружьём наперевес. Вряд ли он успел его зарядить, но вид у старого негра был устрашающий. Джаред вскинул ладонь.

— Всё в порядке! Руфус, всё в порядке, всё хорошо! Дай нам ещё минутку.

— Ты уверен…

— Пожалуйста!

Руфус, поколебавшись, вышел. Джаред плотно прикрыл за ним дверь, пытаясь унять дрожь в руках. Потом разрядил револьвер, высыпав пули к себе в карман, и засунул обратно за пояс.

Когда он обернулся, Дженсен уже убрал руки от лица и теперь упирался ими в стол, глядя на него ничего не выражающим взглядом.

— Вы всё-таки не меняетесь, — выдохнул Джаред. — Я проехал тысячу миль не для того, чтобы дать вам повод пустить себе пулю в лоб! О чём вы вообще думали? Вы попадёте в ад!

Дженсен свесил голову на грудь и беззвучно расхохотался.

— В ад! А где я, по-твоему, жил все эти семь лет? А если ты о геенне огненной и прочем, то я уже и так наделал достаточно, чтобы заработать билет. На тебе за это не будет вины.

— Нет, будет!

— Ты не отвечаешь за мои решения. И никогда не отвечал. Мне так нравилось винить тебя во всём, что со мной творилось, во всём этом безумии, во всём зле… Это было моим единственным утешением. Единственным, Джаред, понимаешь? — Дженсен Эклз поднял на него воспалённые, всё такие же убийственно ясные глаза, и твёрдо проговорил: — Но ты никогда не был ни в чём виноват. Это безумие было только моим. И закончить я хочу его сам. Я должен. И теперь смогу.

«Господи, да ведь и правда, — с нарастающим отчаянием подумал Джаред. — Что толку, если я отобрал револьвер. Стоит мне уехать, как он полезет в петлю. Или утопится в том болоте, которое теперь вместо озера. Раньше там было так красиво… И я ничего не сделаю, ничего. Боже, зачем я только приехал…»

Но ведь приехал зачем-то, Джаред Тристан Падалеки. Что-то влекло тебя сюда, в оставленную тобой жизнь. Бог спас тебя семь лет назад, так, может быть, Бог не без причины привёл тебя сюда снова? Может быть, есть причина, по которой ты так часто видел во сне этого человека, таким, каким помнил его, а он точно так же видел во сне тебя. Вы оба видели изломанные тени того, во что превратили друг друга. Но вот сейчас вы стоите друг перед другом во плоти, такие, какие есть. Какой в этом смысл, если он убьёт себя, едва ты переступишь порог? И сможешь ли ты просто вернуться в Луисвилль, жениться на Сандре МакКой… оставить всё это, перестать всё это нести?