— А, это ты, — сказал он рассеяно и почти равнодушно. — Что-то рано сегодня. Я едва откупорил бутылку. Похоже, — добавил он с короткой улыбкой, которую Джаред помнил чересчур хорошо, — дела мои уже совсем плохи.
«Он принимает меня за галлюцинацию», — понял Джаред, чувствуя, как по спине волной проходил знакомая дрожь. Мистер Дженсен изменился не меньше, чем он. Ему сейчас должно было быть около тридцати, но он выглядел старше — на висках поблескивала ранняя седина, а на лбу и возле рта залегли складки, какие оставляет глубоко пережитое горе. И всё же он по-прежнему был красив, и его губы кривились в полунасмешливой, полубезумной улыбке точно так же, как годы назад. Джаред ощутил прилив животного страха — слишком знакомым было это лицо, эти руки с обломанными ногтями, которые сжимали сейчас стакан так, как когда-то, давным-давно, сжимали шею Джареда и рукоятку кнута… «Он больше ничего не может мне сделать. Больше нет», — подумал Джаред, силой заставляя себя остаться на месте, а не рвануть прочь, как требовал поднявшийся внутри него полузабытый инстинкт. Беглый раб всегда остаётся беглый рабом, даже когда одерживает победу над бывшим хозяином.
— Сэр, — сказал он, стараясь не пустить в голос дрожь и слабость, на минуту овладевшие его телом, — я пришёл, чтобы сообщить вам известия, которые вас, вероятно, огорчат. Вы не являетесь больше владельцем этого дома. Хотел сообщить вам об этом лично, прежде, чем явится полицейский пристав с ордером на выселение.
Он прокручивал это заявление всё время, пока ехал из Нового Орлеана в Хиджброк, а потом из Хиджброка сюда. Он не хотел, чтобы в его словах прозвучало скрытое торжество, злорадство или гнев — потому что ничего этого Джаред не испытывал. Но прозвучало всё равно не так, как надо. Джаред умолк, переводя дух, не в силах оторвать взгляд от человека, расслабленно сидящего в кресле в трёх шагах от него.
— Выселение? — после бесконечно долгой тишины с недоумением повторил Дженсен Эклз. — Ордер? Что… я не понимаю…
— Бель-Крик вам больше не принадлежит. Теперь… — Джаред набрал воздуху в грудь. Спокойно, спокойно. — Теперь он принадлежит мне.
Дженсен заморгал. Его взгляд не был затянут винной дымкой — он был вполне трезв, по крайней мере, в том, что касалось алкоголя. Прошла ещё минута, прежде чем он рассудительно заметил:
— Ты раб. Рабам ничто не принадлежит. Даже их жизнь.
— Вы ошибаетесь, сэр. Я больше не ваш раб. Вот, — Джаред расстегнул сюртук и извлёк из внутреннего кармана сложенный пополам лист бумаги, — моя вольная.
Он протянул её мистеру Дженсену, не особо волнуясь — это была копия, настоящая вольная осталась в банковском сейфе в Новом Орлеане вместе с другими бумагами. Дженсен прочёл документ и, взглянув на подпись, спросил:
— Кто такой Чад Майкл Мюррей?
— Новый владелец Бель-Крик. Точнее, он был им до прошлой недели. Позвольте, сэр, я объясню, что именно произошло…
Он рассказал мистеру Дженсену обо всех обстоятельствах прокрученной им махинации. В конце он добавил:
— Юридически эта процедура достаточно чиста. Возможно, вам удалось бы оспорить её в суде, но для этого понадобятся очень хорошие адвокаты, на которых у вас теперь нет денег. Так что, боюсь, сэр, дела обстоят так, как я только что описал.
Дженсен посмотрел на него. Он всё ещё сжимал в руке вольную, и его пальцы вдруг задрожали и сжались так, что от костяшек отхлынула кровь. Он стиснул кулак, сминая бумагу, и Джаред хотел было сказать, что это бесполезно — уничтожение этой бумаги ничего не даст, — когда понял, что дело не в этом. Просто бумага была [i]реальной. [/i] Такой же реальной, как стакан, который Дженсен держал в другой руке. И он наконец понял это.
— Ты настоящий, — с бесконечным изумлением проговорил он, глядя на Джареда расширившимися глазами. — Ты… ты настоящий! Ты мне не мерещишься?
— Нет, сэр.
— Я должен был сразу понять, — прошептал Дженсен. — Когда ты начал нести эту околесицу про долги… во сне ты целовал меня или убивал, и никогда не… И ты выглядишь по-другому. Не так, каким я тебя…
Его бормотание становилось всё тише, и в конце концов он потрясённо умолк, пожирая Джареда вновь зажёгшимся взглядом. В глазах у него опять появился блеск, тот ужасный блеск, от которого Джаред никак не мог отыскать спасения. Но он почти тотчас погас, и Дженсен, приподнявшийся было в кресле, снова бессильно откинулся на спинку.
— Что ж, — сказал он тем бесцветным голосом, которым приветствовал Джареда, увидев его у двери, — так, значит, ты приехал, чтобы мне отомстить. Мог не стараться. Мне уже всё равно.
— Я не собирался вам мстить, сэр. Я узнал, что вы практически разорены, и решил выкупить поместье, пока его не продали с молотка. Я ведь тоже вырос здесь, как и вы.
«К тому же, — добавил он мысленно, — для меня это был наконец способ получить законную свободу».
— Вырос здесь… нет, я здесь не вырос. Почти не помню это место, каким оно было в детстве. Я больше жил в нашем доме в Новом Орлеане… он тоже пойдёт с молотка?
— Уже пошёл. Я узнал обо всём слишком поздно и не успел его перехватить.
— Надо же, какая жалость. Но ты и тут заживёшь неплохо. Если только не спалишь это проклятое место к чертям собачьим. Я бы спалил. Будь проклят этот поганый Бель-Крик.
— Не говорите так, — невольно повысив голос, потребовал Джаред. — Не смейте так говорить! Здесь жила ваша мать. Она любила это место и заботилась о нём и обо всех, кто здесь жил. Она похоронена здесь. И вы не имеете никакого права осквернять её память!
«Да, похоже, все они правы, и я изменился», — тотчас подумал он, когда Эклз вновь обратил на него изумлённый взгляд. Куда подевался безмолвный, безответный маленький Джаред, не смевший поднять на хозяина взгляд? Умер у столба, должно быть, в один из тех мучительно жарких дней. Тот, кто стоял перед Дженсеном Эклом сейчас, звался Тристан Падалеки. И ему было что сказать своему бывшему господину.
— Как вы могли, — задыхаясь, проговорил он, — бросить здесь всё, бросить миз Констанс, уехать Бог знает куда? Она нуждалась в вас! Всю жизнь её мужчины её предавали. Даже я её предал, и она умерла, считая меня неблагодарным лжецом и трусом. Я и был им. Я боялся ей написать, боялся, что убью её этим… но она умерла и так. И мы оба с вами в этом одинаково виноваты.
— Ты прав, — сказал Дженсен, дождавшись, пока он закончит. — Ты совершенно прав, Джаред. Может, тебя утешит, что правды она так и не узнала. Миссури сказала ей, что ты влюбился в белую девушку и бежал, чтобы на ней жениться. Тоже не слишком приглядно, но лучше, чем то, что было на самом деле. Так что она не сочла тебя трусом, нет. Если кто здесь и трус, так это я.
Он положил вольную Джареда себе на колени, потянулся к бутылке и спокойно наполнил стакан до краёв. Потом аккуратно поставил бутылку на место.
— Я должен был предупредить её, что уезжаю. Но после всего, что случилось, я не мог смотреть ей в глаза. Я даже написать ей не смог. Бросил всё и уехал в Европу, во Францию. Думал, раз тебе удалось сбежать от меня, может быть, я тоже смогу сбежать от тебя. И я сбежал, так далеко, как мог, на другой край света. Несколько месяцев жил в Париже, думал, смогу там забыться — знаешь, женщины, карты, вино… Но мне становилось хуже день ото дня. Ты не остался там, ты преследовал меня даже за океаном. Ты приходил ко мне и говорил… говорил мне ужасные вещи, и самым ужасным было то, что всё это было правдой. Я пытался покончить с собой несколько раз, но мне всё не хватало духу. Тогда я нашёл другой выход. Французский Иностранный Легион как раз объявил новый набор. Я вступил в пехотный полк рядовым. Отец бы меня проклял, он ведь надеялся видеть меня к двадцати пяти годам капитаном… Что ж, по крайней мере я хоть отчасти выполнил его мечту относительно моей военной карьеры. Пять лет провёл в Алжире. Всё время ходил на передовую — сам просился, надеялся, что убьют. Но, чёрт возьми, пули меня просто по дуге облетали. Другим солдатам возле меня отрывало руки, ноги, а на мне — ни царапины, ни разу за все пять лет. Про меня скоро стали говорить, будто бы я «заговорённый». А я знал, что это не заговор, это проклятье. Я тащил его за собой через океан, перетащил и через море. В каждом солдате из тех, в кого я стрелял, и кто стрелял в меня, я видел твоё лицо. И у моих товарищей, которые умирали рядом, пока я сидел в окопе — у них у всех тоже было твоё лицо. И потом ночью, когда я лежал в палатке, ты приходил, садился со мною рядом и рассказывал, как ненавидишь меня за то, что я с тобой сделал. То, что я с тобой делал…
