— Не понимаю, почему он помиловал тебя, — сказала Данниль. — Но это ему решать. Он ждёт.

Дженсен отвесил ей лёгкий поклон, повернулся и вошёл в кабинет Президента Пангеи.

Розенбаум стоял у стола, перебирая бумаги, и живо обернулся на его шаги. Он неплохо устроился — курительный столик в углу, аквариум с крупными зубастыми рыбами, одна из которых вяло жевала хвост другой, пока та так же вяло дёргала плавниками, без энтузиазма пытаясь вырваться.

— Дженсен, — сказал Майк Розенбаум, широко улыбнувшись и жестом приглашая его войти. — Как я рад тебя видеть!

Он неплохо выглядел — намного лучше, чем Джаред обычно в конце рабочего дня. Дженсен покачал головой, отклонив предложение сесть. Он подозревал, что их разговор не продлится долго.

— Я искал тебя, — продолжал Розенбаум, нисколько не смущаясь его молчанием. — Ну и наделал ты шуму! Заставил меня всерьёз пожалеть, что тогда на пруду я не дал Данниль пристрелить тебя.

— Что сделано, то сделано, — сказал Дженсен, и Розенбаум кивнул:

— Именно. И если бы я знал, что именно ты намерен сделать, и что из этого выйдет — отпустил бы ещё раньше.

Дженсен примерно понимал, о чём он говорит. С того дня, как он выпустил демона из бутылки, выпустил все несчастья народа Пангеи из «чёрного ящика» Диктатора, прошло три недели. Первые несколько дней оправдали худшие опасения Джеффри Дина Моргана: люди словно посходили с ума. Клике мятежников и сторонникам старой власти уже было не до противостояния друг с другом — тем и другим пришлось бросить все свои силы, чтобы утихомирить разбушевавшуюся толпу. Но анархия улеглась на удивление быстро. Уже через несколько дней люди прекратили бесцельно крушить всё вокруг и толпами повалили к домам губернаторов, мэров и прочих представителей власти. Люди требовали ответа, что это было, чёрт возьми, и правда ли это, и что теперь будет. И тут следовало отдать должное Розенбауму — он не спрятался в кусты. Возможно, он планировал это сделать, но собственное стремление к власти сыграло с ним злую шутку: теперь его, а не его поверженного врага, народ взял за горло, и с него, а не с отрекшегося Диктатора, требовали действия. На самом деле о Джареде все быстро забыли. Даже его казнь, обставленная с большой помпой, почти не привлекла общественного внимания — и уж тем более не тронула Дженсена, который даже в полной темноте спьяну не перепутал бы с Джаредом подсадную утку, которую Розенбаум, как кость, бросил толпе. С Джаредом этот человек имел общего разве что возраст и пол, даже ростом он был заметно ниже. Но это никого не интересовало: Диктатор был свергнут, а затем казнён, и народившейся свободной нации предстояло иметь дело не только с последствиями его преступлений, но и с тем, что эти преступления спровоцировало. Удивительно, но люди не стали в панике рвать волосы на себе и бросаться из окон — они стали задавать вопросы. И Розенбауму пришлось давать ответы.

— Как идут дела? — спросил Дженсен. Он не за этим пришёл, но не мог удержаться: официальные сводки были неправдоподобно оптимистичны, как и полагается официальным сводкам, и ему хотелось унать правду из первых рук.

— Очень неплохо. Гораздо лучше, чем мы рассчитывали. Производство на военных объектах восстановлено на восемьдесят пять процентов, и показатели растут каждый день. А его эффективность возросла в полтора раза. Призывные пункты ломятся от добровольцев — это не шутка и не агитационная ложь, уж поверь мне. Старому режиму приходилось палкой загонять людей на войну, а теперь они сами рвутся в бой. Пришёл отчёт от Зингера, за прошедшую неделю мы дали два крупных сражения. Потери большие, но линия фронта впервые за пять лет сместилась в глубь космоса, удаляясь от Пангеи, а не приближаясь к ней. И за всё это, — добавил Розенбаум, перестав улыбаться, — мне приходится благодарить тебя.

Дженсену вдруг стало неловко. Настолько, что он почувствовал прилив раздражения — очень хотелось высказать Розенбауму всё, что он думает о его энтузиазме и о той лёгкости, с которой Розенбаум говорит о больших потерях. Но Дженсен не собирался разводить дискуссий. Он сказал только:

— Я ничего не сделал. Просто сказал им.

— И этого оказалось достаточно. Между нами, я тоже подумывал открыто объявить о реальном положении дел, но не решился бы сделать это так скоро. Хотел подождать, пока улягутся волнения, будут подавлены очаги сопротивления старорежимников. Но этого времени, как я понимаю теперь, у нас не было. А ты это понимал уже тогда.

Я ни хрена не понимал, чуть не сказал Дженсен. Я просто хотел помочь Джареду, сделать хоть что-то, чтобы все его жертвы не оказались напрасными. Он даже не помнил, что говорил тогда, во время трансляции: они пробили сигнал, но вещать пришлось в прямом эфире, сделать запись не успели. Только и смогли, что подключить «чёрный ящик» к вышке и сунуть Дженсену в руки микрофон. Так что он просто сказал то, что думал, то, что у него накипело. И то, что в тот момент ему казалось правильным.

— Поэтому, — продолжал Розенбаум, хлопнув его по плечу, — я тебя и искал. У нас бывало всякое, были и разногласия, и нелояльность с твоей стороны. Но это в прошлом. Если мы сможем решить проблему Потрошителей, а я надеюсь, что сможем, останется много других нерешённых дел. Планета разбита диктатурой, её придётся собирать по кускам. И мне нужны будут в этом такие люди, как ты. Кто-то, кто умеет подбирать слова, обращаясь к толпе. Кому люди поверят, кто сможет вселить в них желание работать и бороться.

Дженсен смотрел на него, не понимая. Он что… О, господи. Он это серьёзно?!

— Я предлагаю тебе пост Комиссара по связям с общественностью. Для начала. Дальше…

Дженсен рассмеялся. Надо же, пост Комиссара! Не так уж мало, учитывая, что, приехав сюда год назад, он рассчитывал вскоре занять пост какого-нибудь Командора как минимум. Командор, Комиссар — какая к чёрту разница? Никакой. Вообще.

Розенбаум убрал руку с его плеча и подождал, пока он отсмеётся. Потом сказал без тени прежнего дружелюбия:

— Как вариант, я могу расстрелять тебя за контрреволюционную деятельность, разглашение государственной тайны и подстрекательство к мятежу.

— Есть ещё один вариант, Майк. Ты можешь прекратить этот балаган и просто отдать мне Джареда. И разойдёмся на этом.

Розенбаум сморщился при слове «балаган», но спорить не стал. Отвернулся, постучав по столу костяной ручкой с золочёным пером.

— Я не могу отдать тебе Джареда. Это не в моей власти.

— Глупости. Только не говори мне, что он мёртв — то представление с казнью обмануло чернь, но не тех, кто жил с ним бок о бок. Ты куда-то упрятал его, я могу тебя понять, и даже не прошу отпустить его. Просто хочу, чтобы ты дал мне возможность присоединиться к нему, где бы он ни был.

— Это невозможно, Дженсен, — мягко сказал Майк, глядя ему в глаза. — Прости.

Дженсен молчал какое-то время. Добиваясь этой встречи, идя на неё с полным осознанием того, что его могут убить на месте, он ни на секунду не допускал мысли, что опоздал. Что Джаред мог не пережить всего этого, не пережить этих трёх недель, не увидеть, как люди, в которых он не решался верить, закусывают удила и идут грудью на истинного врага. Настоящего врага, не того, которого им подсовывали, мороча голову, и не того, которого люди, чуя обман, выдумали себе сами. У всех них был только один настоящий враг — смерть. И, узнав его наконец, они не собирались сдаваться без боя.

Джаред должен увидеть всё это. Должен знать. Не может быть, что он мёртв.

— Он не мёртв, — словно прочтя мысли Дженсена, сказал Розенбаум. — Просто он там, откуда я не могу его отозвать. Это одно из немногих старорежимных правил, которое мы оставили в неприкосновенности: никто не может быть отозван из боевой точки. Никто, Дженсен. Если сейчас создать прецедент, заявления и ходатайства посыплются градом. Это может спровоцировать новую волну недовольства, а нам и так еле удалось с ним справиться. Так что я просто не могу.

— Ты отправил его на фронт? — не веря, переспросил Дженсен. — В космос? В самое пекло?