Помимо канистр, столов и скамей для новобранцев, в ангаре имелась гигантская, футов двадцать в диаметре, линза далекогляда. Она была постоянно включена, и с неё нескончаемым потоком лилась военная агитика, крутились ролики, воспевавшие правительство Пангеи и сулившие скорейшую победу над саркадасами. За те четыре или пять часов, что Джаред прождал своей очереди на распределение, он дважды видел повтор собственного недавнего выступления, которое крутили теперь почти так же часто, как ролики с речами Президента Розенбаума. Джаред видел этот ролик ещё в Летучем Доме, но всё равно не переставал удивляться работе гримёров. Они тогда промучились с ним полдня, но результат превзошёл все ожидания: с гигантского экрана на призывников смотрело усталое, злобное и испуганное лицо, хотя Джаред совершенно точно помнил, что не испытывал в тот миг ни страха, ни злобы. Усталость, конечно, была, но её он и не пытался скрыть. Усилиями гримеров и операторов он выглядел в этом ролике, словно труп, раскрашенный в похоронном бюро и внезапно восставший из гроба. Белое лицо почти сливалось с белым же мундиром, который ему позволили надеть в последний раз, предварительно споров золотые нашивки с плечей и пуговицы с воротника-стойки. Джаред сидел на скамье, разглядывая это лицо, своё и в то же время совсем чужое, и абсолютно не боялся, что кто-то из людей, смотрящих на экран сейчас вместе с ним, его опознает. Его невозможно было узнать.

— Народ Пангеи, — говорил он ровным, ничего не выражающим голосом, — я обращаюсь к тебе в последний раз. Четыреста лет мой род держал тебя в страхе, терроризировал, угнетал, тиранил. Будь моя воля, это продлилось бы ещё четыреста лет. Но времена меняются. Зло не может властвовать вечно.

Речь была отвратительной, полной напыщенных, надуманных оборотов, которые больше подошли бы любительской театральной постановке, чем последнему слову отрекшегося Диктатора. Но Джаред не спорил, когда ему предъявили текст, просто зазубрил его, как в детстве зубрил скучные уроки, смысла которых не понимал, и оттарабанил, судя по реакции Розенбаума, на твёрдое «отлично». Его задачей было донести до народа мысль, что он отрекается добровольно, осознав невозможность дальнейшего существования Пангеи в прежних условиях. Самое смешное, что отчасти это соответствовало истине — Джаред давно понял, что так нельзя, так невозможно. Но как надо, он не знал. Верхи не могут, низы не хотят — так, кажется, происходят все революции? Вот только над верхами были ещё верхи, которые и хотели, и могли. И единственным их желанием и стремлением было желание и стремление убивать.

Но об этом Джаред, разумеется, не сказал. Он не знал, поверил ли ему хоть кто-то — до сих пор, пока не увидел, как новобранцы, сидящие с ним рядом, смотрят его выступление. Они наверняка тоже видели его не в первый раз, повторы крутились по центральному каналу круглосуточно, и всё же Джаред увидел, что его речь не оставила их равнодушными. Кто-то одобрительно хмыкал, повторяя: «Так ему, давно пора!», но многие выглядели недовольными, а на некоторых лицах он прочёл откровенное презрение. Кого они презирали? Диктатора, за малодушие — или того, кто заставил его отречься? Будут ли они любить своего нового Президента, будут ли верить ему? Этого Джаред не знал.

Его ролик кончился, и смертельное бледное лицо бывшего Диктатора Тристана сменил розовощёкий, улыбающийся Майкл Розенбаум с добрым отеческим взглядом. Контраст был разителен. Эфирная команда Летучего Дома в самом деле расстаралась изо всех сил.

— Братья! — сказал Розенбаум, разводя руки. — Ибо именно так отныне глава Пангеи будет обращаться к её народу. Не подданные, не рабы — братья! Вы ждали перемен, вы молили бога о них — и они наступают. Приходит время без скорби и голода, без страха и слёз. Время, когда каждый наконец получит по заслугам. Время, когда закончится ложь, а вместе с ней прекратится война. Мира и хлеба вам, братья! Мира и хлеба!

Его зычный, приятный голос в сочетании с ласковым взглядом и твердой рукой оператора производил прекрасное впечатление. А Джареду снова хотелось смеяться. Или плакать. Если бы он ещё мог, он бы и смеялся, и плакал одновременно. Несчастный народ Пангеи, ты не получишь ни хлеба, ни мира. Только ещё одну ложь, новую, другую. Розенбаум осмыслил всё, что узнал от Джареда, и, похоже, обманул ожидания Пеллегрино. Бедняга Марк. Своими руками свергнуть тирана только затем, чтобы породить нового. Шило на мыло. И никто по-прежнему не узнает о Потрошителях. Джаред сам не знал, облегчение или горечь чувствовал, думая об этом.

— И скоро настанет день, когда сословные различия… — воодушевлённо проговорил Президент Розенбаум с экрана — и внезапно исчез.

Белый шум, ворвавшийся в эфир, оглушительным грохотом прокатился по ангару, отдаваясь чудовищным эхом. Люди дёрнулись, как один человек, те, кто сидел, повставали с мест, и все без исключения обернулись к линзе. И когда в ангаре не осталось никого, кто не смотрел бы на далекогляд, помехи исчезли. На их месте возникла статичная фотокарточка — та, в которую Джаред вглядывался бесчисленное количество раз, и при виде которой дыхание у него оборвалось, а сердце остановилось.

На экране был застывший город саркадасов — пустой, мёртвый.

— Привет тебе, народ Пангеи, — раздался за кадром звонкий и бодрый голос, при звуке которого кровь ударила Джареду в уши и глаза. — У меня для тебя две новости. Хорошая и плохая.

Картинка двинулась. Джаред знал, что на ней будет, знал, как она станет меняться, не знал только — как. Как такое было возможно.

— Хорошая новость — саркадасы мертвы. Да, все, и уже давно. Вот их города, снятые с орбиты нашими спутниками-шпионами.

Камера помчалась вниз. Несколько сотен новобранцев в ангаре наблюдали за её полётом в гробовом молчании. Джареду хотелось взглянуть на лицо того потливого офицера, что назначил его в десант, но он, как и все, не мог оторвать взгляд от экрана.

— Плохая новость в том, что существа, уничтожившие их, намного сильнее. Они превосходят саркадасов настолько же, насколько саркадасы превосходили нас. И не только технологиями. Безжалостностью тоже. Они убили саркадасов, теперь на очереди мы.

Кадры с расчленёнными телами, месивом, размазанным по мёртвым городам. А потом…

— Вот они. Знакомьтесь. Это Потрошители.

Ангар взорвался, словно лопнувшая бутылка с вином. Брызги ужаса, ярости, недоумения и в наибольшей степени — гнева полетели во все стороны, всё заливая и всех сбивая с ног. Офицеры пытались навести порядок, кто-то кричал о подделке и провокации, но Джаред видел, что это бесполезно. Трансляция возымела эффект спички, поднесённой к бочонку с порохом. Плотину смело.

— Стойте! — заорал кто-то, вскакивая на перевёрнутый стол. — Да замолчите же вы! Дайте дослушать!

И правда, трансляция продолжалась. Джареду оставалось только гадать, где Дженсен сумел найти таких специалистов — наверное, убедил кого-то из людей, непосредственно работавших на станции и сохранивших верность старому режиму. Подобные пиратские трансляции, исходившие от Розенбаума, команде Джареда в своё время удавалось пресечь за минуту-две. Но сейчас трансляция длилась и длилась, кадры сменяли друг друга, а голос Дженсен Эклза, его Спутника, звучал и звучал, рассказывая о том, о чём надо было сказать давным-давно.

— Они невероятно сильны. И они уже здесь. Скорее всего, через несколько месяцев все люди на Пангее будут мертвее саркадасов. Наши Диктаторы скрывали это десятилетиями. Они хотели, чтобы мы погибли? Нет, потому что им самим некуда бежать и негде спасаться. Они просто в нас не верили. Спросите себя, что вы чувствуете сейчас, глядя на это? Вам страшно? Вам не хочется верить? Но могу спорить, ещё больше вам не хочется умирать.

Солдат, выплёвывая бессвязную брань, пинает мёртвого инсектоида. Джаред внезапно понял, что в ангаре установилась мёртвая тишина. Голос Дженсена звучал так же уверенно и спокойно, как голос Розенбаума минуту назад. Только Дженсен говорил правду. Может быть, оттого они его и слушали.