Здесь, думаю, самое время будет прервать пересказ моих урывками выхваченных детских воспоминаний.

Передо мной та самая бабушкина тетрадь. Не хочу в ней менять ни слова…

Вот первая часть, описывающая ее жизнь до того, как она оказалась в Омске.

« Дорогой Валера!

Постараюсь выполнить твою просьбу, напишу тебе о своей жизни. Не забудь, что скоро мне исполнится восемьдесят лет, так что за точность дат не ручаюсь. Напишу, как сумею.

Родилась я в тысяча девятьсот девятом году, двадцать седьмого декабря. (Не ручаюсь и за эту дату, т.к. находилась я в детдоме и там указали время рождения.) в семье крестьянина хлебороба в колонии Красноселка Гуляйпольского района Александровской, ныне Запорожской губернии.

По рассказам моего отца, царица Екатерина больше века тому назад заселила пустующие земли около Гуляйполя евреями, собрав там ряд колоний, где люди занимались земледелием и хлебопашеством.

Красноселка была основана в тысяча восемьсот сорок пятом году переселенцами из Витебской и Могилевской губерний на восточном берегу небольшой балки Горькой. Колония имела два ставка: один при самой колонии, на балке Горькой, другой на расстоянии одной версты, по дороге в колонию Межирич.

Первый каждый год пересыхал, и скот по два-три раза в сутки пригоняли ко второму ставку.

В тысяча девятьсот восьмом году, за год до моего рождения, в колонии согласно переписи проживало шестьсот тридцать шесть человек, из них около тридцати немцев и около десяти других национальностей.

Земля, на которой создавали колонии, представляла собой равнину, где не было ни одного дерева. Но это был чернозем, который давал хороший урожай зерна и бахчевых культур.

Плохо было из-за отсутствия источника воды, поэтому, в основном собирали дождевую воду, а для питья был вырыт один артезианский колодец, который обеспечивал водой всю колонию.

Двор моего отца занимал примерно семьсот кв. метров и представлял собой квадрат, где располагались хозяйственные постройки.

Огород, клуня, голубятня, ледник… Ток для обмолота зерна, место для стогов соломы, сарай для инвентаря, конюшня, сарай для зерна.

Ледник – яма глубиной два с половиной на один метр, над которой был шалаш на деревянном каркасе укрытый очеретом.

В эту яму зимой заливалась вода, сверху засыпалась половой. В леднике летом хранились продукты.

Ток – утрамбованая площадка на которую свозился сжатый хлеб и складывался слоями. Каменный ребристый каток, сквозь который пропускался вал, закреплялся к постромкам лошади, и лошадь катала каток по сжатому хлебу, зерно выколачивалось и падало вниз. Солому снимали вилами, зерно провеивали на веялке, полову отвозили в клуню.

Семья у нас была большая. У отца от первой жены было пять человек детей, с нами жила ещё его глухонемая сестра. Овдовев, отец женился на моей матери, которая была младше его на двадцать два года. Мама была из города, предки ее были выходцами с берегов Припяти. С пяти лет она осталась сиротой, жила у родни в няньках, рано вышла замуж, но молодой муж ее погиб в русско-японскую войну. Их маленькую дочку взял на воспитание её дед.

Моему отцу она родила троих дочерей, так что семья у нас была одиннадцать человек.

Засевали землю отец и два моих сводных брата. Дома мать разводила птицу, ухаживала за животными, и жили мы, не зная голода.

Осенью часть урожая отец отвозил в Гуляйполе, продавал ее и домой провозил мануфактуру, сельдь, соль, сахар и другое.

Отец был очень строгий, требовал, чтобы дома был порядок и действительно, везде всегда было чисто, подметено. Не допускались также поздние гуляния. Даже уже взрослые сыновья часто получали нагоняй, если поздно возвращались домой.

Дом был из самодельного кирпича – смесь глины с соломой, крыт черепицей. Полы в доме были земляные. На всю колонию было два по-настоящему кирпичных здания – школа и синагога.

Колония представляла собой одну улицу – два ряда домов, разделенных немощеной дорогой. Во время дождя дорога превращалась в болото, в котором мы, дети, увязали по колено. Дом наш был рядом с синагогой. Напротив, через улицу артезианский колодец.

Мне очень хотелось учиться, но так как я была еще маленькая, меня в школу не принимали. В четырнадцатом году учителя призвали на войну и на дороге я ему сказала, что буду за него молиться.

Когда он вернулся раненый, он сразу принял меня в школу. Не представляя себе, что такое война, но считая своего отца очень сильным – он один поднимал телегу, я сказала своей подружке – мой папа всех прогонит.

Скоро в нашей колонии начали появляться пленные, как их называли – «австрийцы».

Они заходили и к нам домой, их хорошо принимали. Нас не настраивали против них.

В нашей колонии, вероятно, ввиду малочисленности ее жителей, никаких представителей власти не было. Я никогда не видела пристава или полицейского. Помню, что отец ежегодно отвозил куда-то подать, т.е. налог.

Поэтому в семнадцатом году, когда революция бурлила в больших городах, у нас были только её отголоски. Хотя в колонии богатых не было, но начались наскоки бандитов. Однажды они ворвались в дом зажиточного крестьянина Головы, убили его и забрали столовое серебро.

Это была первая ласточка.

Затем начались частые перестрелки, после которых на огородах находили убитых. Их свозили в школу, затем хоронили. Мы, дети, забирались с улицы, заглядывали в окна, смотрели на убитых.

Когда умерла глухонемая сестра моего отца и ее несли на кладбище, началась перестрелка, кто с кем не помню, но гроб оставили на дороге и разбежались.

Когда все стихло, гроб отнесли на кладбище и похоронили.

После уже покоя не было, перестрелки вспыхивали часто, и мы все прятались в погребе.

Банды были всякие, но главарей я знала только двоих, Махно и его жену Марусю. Маруся была довольно интересная женщина, раз она зашла с бандитами в наш дом – тогда они ничего не тронули, только мою младшую сестренку она взяла на руки.

В один из зимних дней, когда мы – младшие – лежали больные сыпным тифом, в дом нагрянула банда Тарасенки. Это был сын соседа по бахче.

В шестнадцатом году у нас уродился богатый урожай бахчевых, а у Тарасенок ничего не уродилось. На следующий год Тарасенко предложили брату Леве поменяться землей, но тот отказался, и они поругались.

И вот Тарасенко во главе банды нагрянул к нам в дом.

Брата не было, но мы увидали, что он подходит к дому. Мы открыли зимой окно и рукой показали, чтобы он убежал, показали, что перережут горло.

Он понял, убежал на огород. Там стоял туалет, а наверху в туалете было треугольное возвышение. Он влез туда и сидел там, пока бандиты не уехали. Они обыскали весь дом, были в туалете, но его не обнаружили.

Когда он зашел в дом, у него глаза вылезли из орбит, так они и остались на всю жизнь.

Помню один из бандитов сунул руку в карман, кивнул Тарасенке на отца, но тот отрицательно помотал головой.

Махно несколько раз со своими бандитами наведывался в колонию, но мать приспособилась. Как только банда показывалась на краю села, она затапливала печь, закрывала вытяжку, и дым валил в дом. Мы, дети, садились на пол в дальней комнате, а войти в дом было невозможно. Так очень часто удавалось спастись от разбоя.

Рядом с нашей колонией были колонии Энгельс и Пенер. В одну из ночей бандиты полностью вырезали эти колонии, остался один младенец в люльке.

Двадцатого августа двадцать первого года ночью банда ворвалась в деревню и начала вырезать жителей. Дошли они до синагоги, в это время мужчины второй половины колонии начали палками стучать по будке артезианского колодца, имитируя выстрелы, чем спугнули бандитов. Сделав свое черное дело, они удалились.

После этого оставшиеся жители больше не пережидали налеты в своих домах, укрывались, где придется.