Начальника ОТК по горячим цехам Николаева и меня направили в город Пермь, на завод номер девятнадцать, где детали отливались по американской технологии из сплавов Б3-40 и В-9 с большим содержанием кремния.

Освоив отливку этих сплавов, мы их внедрили на нашем заводе. Меня назначили старшим мастером плавильного отделения и формовки опытных головок цилиндра, где я работала до июня сорок первого года.

В выходной день в воскресенье двадцать второго июня сорок первого года я вызвала на работу несколько рабочих для проведения срочных работ, которые в будние дни невозможно выполнить.

Ко мне подошел мастер из модельной группы и заявил, чтобы рабочие срочно пошли на митинг. Я возмутилась – ведь мы пришли работать, а не говорить, но все же пошла.

И там мы узнали, что началась война.

В цехе людей было мало, а вся крыша литейного цеха стеклянная. Никогда раньше по крышам я не ходила, а тут пришлось взять ведра с черной краской, кисти и замазывать все окна, так, чтобы ни одной щели не было.

Поздно ночью, проверив на крыше, что нигде не светится, мы возвратились домой.

Между прочим, накануне мой отец, сидя на крыльце, видя кровавый закат солнца, сказал мне, что это очень плохое предзнаменование.

В понедельник, придя на работу, мы расчистили все проходы в цехе, чтобы можно было быстро вывести людей в случае бомбежки или обвала, всем выдали противогазы, и мы продолжали работать.

Нам выдали специальные пропуска, по которым мы могли ходить по городу ночью.

Помню, я очень злилась на то, что луна ярко светит, освещая все вокруг, что позволяло немецким самолетам бомбить город.

В ту ночь бомба попала в детсад, там ночью детей не было и еще в несколько мест.

На крышу были выставлены дежурные для тушения зажигательных бомб и два пулемета.

Дежурили мы там по очереди. Когда я ночью приходила домой, то, обняв детей, ложилась с ними на полу – на случай, если бомба попадет, чтобы мы погибли вместе.

В августе завод начал эвакуироваться в Омск. К цехам по подъездным путям подавались железнодорожные платформы, куда каждый руководитель группы грузил свое оборудование. Вместе с оборудованием на те же открытые платформы грузили рабочих и их семьи. Кроме этого на линию подавались товарные вагоны, куда по специальным пропускам тоже грузили рабочих, иногда без мужчин, которые оставались защищать город.

Талоны на погрузку выдавали начальники цехов. Мне сказали, что секретарь парткома Рябов Василий, отчества не помню, когда речь зашла обо мне, сказал – у нее муж репрессирован. Пусть остается.

Талоны мне дал мой товарищ, начальник цеха номер тридцать один Лебедь Алексей Артемович.

У меня собралась большая семья. Отец, мать, сестры Мария и Соня, ее ребенок, мои двое детей и я, итого восемь человек.

Ехали мы в товарном вагоне. Кроме нас ехало еще три семьи. Дорога от Запорожья до Омска заняла две недели. Питались мы хлебом, который нам выдавали, иногда на станции удавалось достать воду или кипяток.

Выехали мы из Запорожья шестнадцатого августа сорок первого года, в Омск прибыли тридцатого августа.

В вагоне спали на полу вповалку. Каждая семья заняла угол вагона. В дороге два раза попадали под бомбежку.

В нашем эшелоне было много платформ с оборудованием, на которых также ехали рабочие и их семьи. Куда нас везли, мы не знали. В Запорожье каждый цех и каждая группа силами своих рабочих грузили оборудование.

То, что нельзя было погрузить, решено было взорвать. Грузили мы круглые сутки, домой не ходили. Когда все было погружено, нас отпустили домой привести свои семьи.

Я уже писала, для чего выдавались посадочные талоны – если их не было, надо было оставаться и попасть в руки фашистам. Я была в хороших отношениях с главным военпредом завода, в распоряжении которого были автомашины. Одну из них он предоставил мне, а так, как я решила помочь в выезде еще и товарищам, то по дороге заехала к Резниченко и Дольнику, захватила их семьи.

Было сказано брать с собой не более двадцати килограмм. Все семьи, у кого были взрослые, брали с собой что могли, а у меня дома были старики и дети и мы ничего не взяли. Ни постели, ни одежды, ни посуды. Ничего из теплых вещей – нас ни о чем не предупредили.

И вот мы приехали в Омск на станцию Куломзино, это Старый Кировск. Нас разгрузили в помещении школы механизации. Это было большое помещение, где каждый занял небольшую площадку на полу. У кого были ковры, застелили свое место. У кого не было, сидели на полу.

Оборудование на железнодорожных платформах отправили на завод, где с северной стороны была подведена железнодорожная ветка.

Наутро, оставив семерых членов семьи в школе, вместе с другими работникам завода я ушла на разгрузку оборудования.

Помещения завода как такового не было. Было несколько недостроенных корпусов без окон и крыш. Там мы работали две недели. Чем и как жила семья я не знаю.

Затем нас начали расселять по домам…»

В этом месте я позволю себе ненадолго прерваться, чтобы нанизать на этот несгибаемый стержень несколько эпизодов из жизни других членов нашей семьи и собственно моей.

Говоря здесь «стержень», я должен уточнить, что это всего лишь моя вялая аллегория, а вовсе не тот стержень, что необходимо применяется в литейном производстве и представляет собой отъемную часть литейной формы, изготавливаемую из кварцевого песка с отвердителями или иных тугоплавких материалов.

С помощью стержней в отливках получают сложные внутренние полости, изгибы и тому подобные технологические изыски.

В этой книге изгибов тоже хватает, так что я, с вашего позволения, продолжу…

С самого детства дед был горяч до безрассудности. На листке, уцелевшем от двадцати четырех тетрадей его воспоминаний, я нашел запись, не относящуюся напрямую к его лагерной жизни. Возможно, здесь он собирался описать начало своей кузнечной карьеры:

Утром, еще затемно, меня разбудила мать.

– Арэ, надо работать, – сказала она и почему-то заплакала. Мать была суровой женщиной, мне так казалось. Ни слезинки я у нее раньше не видел. Все внутри держала. Когда погиб мой брат Захар, у нее половина тела отнялась.

Мне было двенадцать лет. Я встал и пошел работать. Сначала подмастерьем к сапожнику. А как сапожники учат? Подзатыльниками, известно и зуботычинами. Так, говорят, до головы быстрее доходит.

Через неделю я поджег его дом.

Тут бы подзатыльниками не обошлось, сапожник прибежал к нам с поленом, орал, что прибьет меня совсем.

Мой отец, Рыжий Мендель встал на пороге:

– Разве твой дом сгорел?

– Нет, – сказал сапожник и опустил полено. – Только сено на чердаке задымило, потушить успели.

– Благословен Господь, Б-г наш, – сказал Мендель. – Спас Он дом твой. Разве не знаешь, что сказано: – «Не клади камень преткновения перед слепым». Если взрослый бьет отрока, он может вызвать его на ответный удар и тем подтолкнуть его к греху. Бил ли ты моего сына?

Сапожник плюнул, бросил полено и ушел.

А отец отвел меня к моему дяде в кузницу…

Ничего в Днепропетровской тюрьме дед так и не подписал. Слишком хорошо знал, чем это заканчивается.

На единственной сохранившейся фотографии того времени у него три кубаря на петлицах…

Восьмого марта (интересная дата в его жизни – я уже писал, в этот день в двадцать шестом году они познакомились с бабушкой), но уже через двадцать шесть лет лет, в пятьдесят втором, особым совещанием при МГБ СССР, все по той же статье 58-10 части первой УК РСФСР дед был приговорен к высылке на жительство в Красноярский край.