За полгода, проведенные во внутренней тюрьме Омского МГБ, он отпустил вислые запорожские усы и густую бороду, снова начал курить и так и не сумел убедить следователя в том, что дважды за одно преступление по одной статье не судят…

Единственным, что удалось выяснить следствию, оказалось то, что он не тот Певзнер, за которого его якобы приняли при аресте.

Того, однофамильца, расстреляли еще до войны…

В камере с дедом сидел молодой вор, ограбивший сберкассу у железнодорожного вокзала. Ему вменяли покушение на основы экономической безопасности государства и уверенно подводили под расстрельную статью. Вор был весел, называл деда отцом и говорил, что с этапа все равно сбежит.

Он и сбежал, а дед отправился в ссылку, где жил в глухом медвежьем углу до семнадцатого апреля пятьдесят четвертого года, когда военной коллегией Верховного суда СССР дело было прекращено за недоказанностью обвинения.

После лесоповала в сорокаградусный мороз (официально день актировался только при пятидесяти, хотя иногда заключенные оставались в бараках уже при сорока семи), шестисот граммов хлеба, баланды, цинги, дистрофии и отмороженных ног – это был курорт.

Едва ли не единственный относительно целый мужик в деревне – еще и кузнец – в Еловке дед жил хорошо.

В это трудно поверить, но по его словам, он был первый еврей, которого увидели местные жители.

Кажется, там у меня остались родственники, брюнеты с голубыми глазами и родовыми квадратными подбородками.

После окончания школы мама провела с ним две недели. В тридцать восьмом, когда его арестовали, ей было три года. Она его почти не помнила. Тем летом в Еловке им было весело.

Но то тайга…

И вдруг Европа, Венгрия, ошеломительная после наглухо закрытого, промороженного, дымящего военными заводами Омска.

Замки, мосты, мощеные площади, каменные сталагмиты соборов…

Она уже мечтала, что дочь будет учиться рисовать. Может, даже играть на скрипке…

А тут – нате вам я! Нежданчик ближе к полуночи двадцать четвертого января пятьдесят девятого года, в самый мороз.

Какие тогда в Омске были морозы – сорок градусов не редкость – теперь о них и думать забыли.

Утром бабушка отправила моему отцу телеграмму: «родился мальчик тчк».

После Нового года и до начала февраля пятьдесят девятого в окрестностях города Дунафельдвар проходили масштабные войсковые учения.

Телеграмму мой отец получил спустя неделю.

Внезапная смена пола первенца так на него подействовала, что ответить он смог только еще через неделю.

Сразу, как вспомнил, что именно все эти дни отмечалось сначала в широком кругу молодых офицеров зенитного полка, а потом уже вдвоем с командиром соседней батареи, Валерой Богдановым.

С ним после Томского артиллерийского зенитного училища он начинал службу еще в Мукачево.

В октябре пятьдесят шестого, подняв по тревоге, их перебросили в Венгрию.

Отец, как отличник по всем двадцати четырем дисциплинам, увековеченный на доске почета Краснознаменного училища (правда, училище, не дождавшись вечности, в девяностые само в нее кануло) имел право выбора и местом службы себе определил Закарпатье.

Богданова распределили из Киева.

Жили они у хозяйки в доме, где не переводилось кисловатое местное вино. Бойкая гуцулочка будила их каждое утро зычным: «Вадька! Валька! Бритваться вставайте!»

И хмурым Дунафельдварским утром февраля пятьдесят девятого года отец принял единственно пришедшее в его тяжелую голову решение – пусть каждый назовет своего первенца именем друга.

Вот, что было в его запоздалой ответной телеграмме: «решение принял тчк имя валерий тчк».

К тому времени ангелы, терпеливо парящие над моей головой в ожидании того, кому из них, согласно данному младенцу имени предстоит стать его куратором, давно уже потеряли всякое ангельское терпение.

Меня перевели в режим ожидания, поставили на паузу и разлетелись по своим ангельским делам.

Не я один появился на свет в те дни.

С тех пор и доныне вся моя жизнь состояла сплошь из разновеликих пауз. Некоторые из них растягивались на долгие годы.

Когда же лента вновь запускалась, она шла на такой повышенной скорости, что и слов порой было не разобрать.

Так или иначе – все, что записано, рано или поздно должно быть сыграно. Пусть даже не вполне внятно…

Ну и ладно.

Будь я Мариной – играть бы мне, чего доброго, на скрипочке. А так – что выросло, то выросло…

Да, еще про Марину. Очень красивое имя. Мое любимое. Оно, впрочем, тоже не осталось тогда без дела.

Через несколько дней после меня, все в том же родильном доме через дорогу от моторостроительного завода имени Баранова, на улице Богдана Хмельницкого у друга детства моего отца Александра Бездольного родилась дочь.

Девочку, не сговариваясь, назвали Мариной.

Надеюсь, нас не подменили…

6

Девятнадцатого декабря тысяча девятьсот сорок седьмого года в Магадане дул северо-восточный ветер, семь метров в секунду. Температура обычная для такого времени года, минус двадцать один. Кромка льда от Каменного венца до первого пирса порта. Дальше черная вода с битым льдом.

Толщина припая больше шестидесяти сантиметров.

Из записных книжек деда:

Еще затемно собрались на причале Магаданского порта. Все ждали пароход, чтобы подработать при разгрузке. У меня уже был билет на пароход и удостоверение от Дальстроя. После освобождения в сорок шестом году я не имел возможности уехать с Колымы и работал в Дальстрое.

Вот что было в его удостоверении.

УДОСТОВЕРЕНИЕ

Министерство Внутренних Дел СССР

ГЛАВНОЕ УПРАВЛЕНИЕ

СТРОИТЕЛЬСТВА НА ДАЛЬНЕМ

СЕВЕРЕ

ДАЛЬСТРОЙ

управление дор. строительства

22 ноября 1947 г.

№3381

выдано тов. Певзнер

Арону Менделевичу

в том, что он работал в ДАЛЬСТРОЕ с 27 сентября1946г.

по 18 ноября 1947г.

в должности РАБОЧЕГО

уволен из системы ДАЛЬСТРОЯ ст.44 п. «А»

КЗОТ и следует к месту жительства

В толпе мерзли бывшие заключенные, вольные, были и местные. Отдельно жались японцы с двумя конвоирами.

Обратным рейсом я надеялся добраться до порта Ванино. Дальше – домой, поездом из Хабаровска…

Больше до весны пароходов не будет.

Ближе к концу срока я работал в лагерных мастерских. Молотом я стучал с двенадцати лет, мог отковать иголку, знал кузнечную сварку.

Как-то зимой, еще на лесоповале, у меня украли нательную рубаху. Без белья на таком морозе – быстрая смерть. Пришлось идти к блатным – к концу войны в лагере их оставалось не так много, большинство умерло или было убито своими же за кражи хлебной пайки.

Рубаху мне к вечеру вернули.

А весной они пришли в кузницу…

Если до войны людей на Колыму привозили с избытком – в Ванино в трюмы пароходов набивали по несколько тысяч заключенных – то к сорок четвертому работать на приисках Дальстроя становилось уже некому.

Из первого этапа, с которым дед осенью тридцать девятого оказался в тайге, до весны из трехсот человек дожили меньше пятидесяти…

Он сам, не умея работать вполсилы, поначалу валил лес, перевыполняя норму. И получал за это 1200 грамм хлеба. Двойную пайку. Но через месяц такого «стахановского» труда уже не мог самостоятельно забраться на верхние нары…