– Очень просто, браток, ты ведь не просто так, паломник, ты русский князь, и я русская княжна, внучка Владимира Мономаха! Небось помнят они это имя… Да и к тому же через Анну Ярославну, королеву Франции, мы в какой-то степени пусть далекие-предалекие, но все же родственники…
– Если иметь в виду франков, еще до Карла Великого, то возможно, – усмехнулся Давид Святославич.
– Кто там после Анны был? – ни к кому не обращаясь, а скорее сама себя спросила Ефросинья и сама себе ответила, утвердительно кивнув головой: – Филипп!.. Да, Филипп, не очень удачный король… Потом… потом, – начала она дальше вспоминать, – разные по именам были… Генрих – это муж Анны, после сын его, этот недотепа Филипп, потом Людовик Толстый, будто Филипп, отец его, не был толстяком… Как я читала: большие чревоугодники! После Людовика опять Филипп…
– Господи, да сколь же там Фиоиппов, – вмешалась в беседу Евпраксия, – неужели они других имен не находили?
– Находили, – опять усмехнулся князь, приглаживая побитые сединой усы, – Людовиков… Вот и нынче в короне Франции Людовик VI! Молодой… Капетинги!..
– Вот-вот, Капетинги, – сидя на постели, стала вспоминать и раздумывать Ефросинья, – а первый король Иерусалимского королевства Болдуин – бывший граф Бульонский, к Капетингам не имел никакого отношения, нынешний Амори – граф Анжуйский, еще дальше от Анны Ярославны…
– Тогда зачем нам к нему набиваться? – встал во весь рост перед игуменьей князь. Затем стал ходить по келье, чуть пригибая голову, ибо потолок в келье был невысок. – Он нам чужак…
– А его жена Мария? Кто она? Комнина! Племянница императора Византии Мануила, который нас благословил по пути в Царьград и в Святую землю… Может, и она теперь в силу брачного соглашения целует кисть руки папы Амальрика Неслья, но все же надеюсь, она не забыла православный обряд и может повлиять на мужа…
– В чем? – в недоумении развел руками Давид Святославич и глубоко вздохнул, с сожалением глядя на больную сестру: ей бы только успокоиться, отлежаться, выздороветь, а она в таких заботах!
– В попытке смягчить свое отношение к православным священникам, – тихо, с долей неуверенности сказала Ефросинья. – Да, Христос у нас один, но почему в Иерусалиме, в городе, где Господь принял за нас тяжкие муки, дозволено иметь патриархию только латинского обряда… Первого нашего патриарха Якова, брата Иисуа Христа, убили камнями, не давали править православной церковью Симону, сыну Клеопы, Пусту, Закхею. Да разве всех перечислишь! Их девяносто три! Угнетали православных иудеи, мусульмане, пришли крестоносцы и тоже разогнали православный клир… Мне патриарх Константинопольский Лука Хрисоверг рассказывал, а теперь нынешний патриарх, Михаил III Анхилский, что назначенных православных патриархов Симона II, Иоана VIII, Иоана IX, Никифора II, а вот теперь и нынешнего Леонтия II, который, едва ступив на землю Палестины, православный народ так горячо приветствовал, латинский патриарх Александр III в святая святых, в Иерусалим не пускает… Правьте, мол, из Царьграда! Грех-то какой берет на себя этот Александр III! Получается, что только монастыри Саввы и Феодосия являются православными пятнышками на Святой земле. – Закончив на эмоциональном подъеме монолог, обессилев, Ефросинья упала головой на подушку. Щеки ее зарделись, дыхание стало частым. Евпраксия подбежала к ней, поправила подушку под головой, тело прикрыла простыней, несколько раз перекрестила игуменью, шепотом читая молитву.
– Ради Бога, Ефросиньюшка, успокойся, нельзя же так расстраиваться, – сквозь слезы приговаривала Евпраксия.
Сильно расстроенный Давид Святославич и ошеломленный услышанным Олекса покинули келью. Молча, не сговариваясь, они вышли за ограду монастыря. Вечерело. Солнце еще не скатилось за горизонт, и каменистая, с покатыми холмами пустыня, простирающаяся вокруг монастыря, утопала в его золотистых лучах: точь-в-точь, как она изображалась на иконах и живописных полотнах художников. Это впечатление особенно подчеркивала светлая голубизна безоблачного небе, прежде всего, с восточной стороны, откуда, гася свет солнца, неумолимо надвигались вечерние сумерки.
– Мне представляется, что я нахожусь в библейском мире, – оглядываясь вокруг, заметил князь. – Кажется, вот-вот из-за холма появится в белой одежде Христос и народ, идущий за ним… Тебе так не кажется, Олекса?
– Мне? – Олекса глянул на заходящее солнце, оно ослепило его, и теперь он жмурился и протирал кулаками глаза. – Так ходил же здесь Иисус…
– Ходил, – кивнул головой Давид Святославич. Ему давно хотелось поговорить о чем-нибудь отвлеченном от паломнической действительности, но было не с кем, а вот теперь объявился Олекса. Парень смышленый, разбитной, не важно, что сословия разные, но возраст, как большой провал, зияет между ними.
– Олекса, ты бывал в Полоцке? – вдруг спросил князь.
– Не-а, – ответил тот, озадаченный.
– Когда вернемся домой, приходи в гости… Полоцк очень красивый город, там новые храмы, икона Божьей Матери, говорят, срисована с живого лица Пресвятой Богородицы самим апостолом Лукой. Там Спасский монастырь, основанный трудами Ефросиньи, – начал свой рассказ Давид Святославич, но тут же спохватился: – Хотя в Полоцке я только родился, а имение мое в Витебской волости… Но все равно наша Двина пошире вашей Десны…
– Я в Двине рыбу не ловил, – признался Олекса. – Может, Двина ваша и пошире…
– Кто нынче у вас княжит?
– У нас правят князья Черниговские, – почесал в затылке Олекса, хорошо бы больше расспросить об этом в монастыре или у отца, как бы пригодилось теперь, но кое-что он начал вспоминать. – Как рассказывали старики, а мы, дети, растопырив уши, слушали, сначала княжил в Новгороде-Северском Олег Святославич, сын великого князя Киевского Святослава Ярославича, потом были кто-то еще… Последнего я даже сам видел, внук этого Олега Святославича, Святослав Всеволодович… Он умер, а когда мы с отцом уходили сюда, на Святую землю, князя-то у нас и не было… Кто-то из Чернигова правил…
– У вас из Чернигова, а у нас из Киева… Псковичам это зело не нравилось!.. Мой дед Всеслав воевал с Киевом… Знаешь, почему моего деда Всеслава Чародеем называли?
– Нет, – чувствовал Олекса, как у него покраснели щеки, как горят уши: что ни спроси – плохо или совсем не знает: стыдно!
– Тогда слушай, пока монастырская братия молится, расскажу…
И Давид Святославич с упоением не только этому еще сопливому пареньку с Десны, а всей библейской пустыне стал рассказывать о своей родословной, о славном Всеславе Чародее, его схватках с литовцами, которые внезапно из лесов на конях с длинными копьями налетали на пограничные русские поселения, грабили их и вновь трусливо прятались в лесных чащобах – попрубуй найди и отомсти! С горечью вспоминали в Полоцке битву на Немиге и не столько поражение полочан, сколько коварство киевлян, предательски захвативших в плен Всеслава, его темницу в Киеве и восхождение на престол великого князя.
– Люди видели сегодня Всеслава с отрядом в одном месте, а наутро его видят уже за сотню поприщ в другом месте… Удивлялись! – с откровенным восхищением говорил князь, не глядя на Олексу, а словно перед ним было множество народа. – Говорили: Всеслав превращался в волка и отряд вслед за ним, потому-то за ночь преодолевал большие расстояния… Из Киева выезжал при заходе солнца, а до восхода, петухи еще не успевали прокукарекать, он был уже в Тмутаракани… Нет, я уважаю киевских князей, Мономах мой дед родной, хотя Всеслав, что бы ни говорила Ефросинья, мне ближе и дороже, – продолжал Давид Святославич, а вот Мстислав, родной брат моей матери Софии… Что тут можно сказать: выслал моего отца Саятослава Всеславича в Константинополь, вслед за ним уехала и моя мать, дочь Мономаха… Выслал за то, что не пошли полочане в очередной поход против половцев: степь, мол, от нас далеко, а у вас она под боком – сами управляйтесь… Виноваты? Разумеется. Русь надо оберегать, она у нас одна, но и наказание слишком уж жестокое, не правда ли?
