– Фу, – смахнул ладонью пот со лба Ян. – Посидим немного… Ноги гудят, – сказал Ян и первым уселся на выступавший из земли плоский камень, остаток какой-то стены. – Садись и ты… Мы свою Виа Долороса прошли, ну, дорогу скорби твоего Христа… Наш путь, конечно, не такой, как у вашего мессии, но все же… А ну, километров пятнадцать махнуть без единого присеста… А-а?! Главное, мы на свободе, Олекса! Держись!.. Вашего Христа казнили, ты знаешь, распяли, зря это сделали… Скажу тебе, казнь бывает разная: отрубят голову, мученье мгновенное, распнут на кресте – несколько часов мучайся, а раб всю свою жизнь может мучиться… Мы с тобой счастливчики! Не рабы!

– Что ты теперь будешь делать, Ян? – искоса посмотрел Олекса на товарища.

– Я же говорил: буду искать сторонников Раби Моше бен Майона… Братья Маккавеи знали, что делать, Олекса!

Кто такие братья Маккавеи, Олекса не знал и спросить постеснялся, а Ян встал, отряхнулся и, с сожалением глядя на друга, решительно сказал:

– Здесь мы будем с тобой прощаться, Олекса… Дальше у нас пути разные… А ты хороший парень, хоть я, признаюсь, ревновал тебя к Яэль… А напрасно, ведь понимал, что она не будет ни твоей, ни моей… Вот какая она наша правда! Ну, прощай, Бог даст – увидимся, а нет – так… Зла не держи на меня…

– Да ты что, Ян, – чуть не расплакался Олекса, понимая, что остается один в этом хотя и Святом, но незнакомом большом городе.

Они крепко, по-мужски обнялись, и Ян вскоре скрылся в уличной толпе. А Олекса, найдя укромный уголок и осмотревшись, нет ли кого близко, разорвал подошвы башмаков, достал спрятанные в них деньги – это были византийские монеты, вырученные отцом в Константинополе за небольшие ценные вещи, которые они везли из Новгорода-Северского. Спрятав монеты в карман, Олекса вышел на улицу. Искать торговые ряды не пришлось – они были повсюду, купил подержанную, но вполне пригодную обувь – нечто среднее между сапогами и башмаками, а также накидку с капюшоном, в ней можно было на ночь завернуться и спать.

Он медленно шел по улице в толпе людей, думая о том, что по этим улицам ходил Иисус Христос, его мать Пресвятая Богородица, апостолы и вот теперь он идет вместе с незнакомыми людьми. В одном месте, как он узнал позже, у претории Олекса услышал слова на разных языках: винкула публика[83], фулакий[84], присон[85], карцеро[86], но суть этих и других слов, выкрикиваемых на небольшом пятачке, была одна – здесь была тюрьма. На этом месте Пилат судил Иисуса, здесь собравшиеся кричали: «Распни, распни его!» Теперь отсюда толпа, сужаясь и уплотняясь, двинулась по каменным ступенькам вверх. Олекса инстинктивно тоже шагнул вперед, хотя еще не знал, куда и зачем. Его подталкивали в спину, в бока, и он шел. Рядом с ним шагал в рваной одежде, сильно заросший худощавый мужчина и тянул какую-то ноту – пел молитву на незнакомом языке, и сзади Олекса слышал женские голоса, там тоже люди пели молитву. Он догнал человека, который, согнувшись, нес на спине большой тяжелый крест. Пот обильно катился по щекам носильщика, ноги его, заметно дрожа в коленях, медленно переступали со ступеньки на ступеньку, но он не останавливался, не бросал ношу. Среди идущих были не только здоровые, но и явно больные люди: некоторых вели под руки, опираясь только на руки, двигался вверх и безногий калека.

– Голгофа! – раздался впереди чей-то густой голос.

И вскоре, дойдя до вершины взгорки, толпа стала рассыпаться. Все искали места, где же стояли те три злополучных креста, на одном из которых был распят Иисус Христос, а на других разбойники? Олекса увидел мужчину, который нес свой крест. Теперь он сидел около своей тяжелой ноши и плакал, вытирая грязным рукавом слезы. Плакал, но на лице его была улыбка – он исполнил свой долг – прошел дорогой страдания Господа. Его никто не распинал, люди проходили мимо, даже не оборачиваясь на него. Так нежданно-негаданно Олекса побывал на одном особенно почитаемом Святом месте Иерусалима.

В тот день ему не удалось помолиться у Гроба Господнего. Вечером он с трудом отыскал богадельню, которую такие же, как он, паломники называли «приютом германцев». Добравшись до задней стены здания, Олекса кинул на пол сумку вместо подушки и быстро, стараясь узаконить это место для себя, улегся, прикрываясь накидкой. За карман с монетами он не беспокоился: здесь люди скопились не за тем, чтобы совершать новые грехи, а чтобы отмаливать старые.

На следующий день он долго стоял у Гроба Господнего и молился, шепча одну молитву за другой, какие только знал. В храме Воскресения Христова не было большой толкотни, но много в нем находилось людей в монашеских одеждах. Впереди него стояли четверо насельников монастырей: две женщины и двое мужчин. Один из монахов часто оборачивался назад и все рассматривал Олексу, отчего тому становилось не по себе. Он уж собирался выйти из храма, когда монах, обернувшись еще раз, подмигнул ему и, к великому удивлению и радости, по-русски спросил:

– Свой?

– Свой, – невольно вырвалось у Олексы.

Он никак не ожидал такого вопроса – и вдруг такое родное, теплое и знакомое: «свой».

– Одежда разная, но харя наша, – улыбнулся монах.

Видимо, разговор на русском языке услыхали и другие и тоже обернулись и с удивлением посмотрели на Олексу, который по привычке поклонился им: здравствуйте, мол!

Служба в храме заканчивалась, и люди не спеша стали выходить на улицу. Вместе с соотечественниками вышел и Олекса. Он заметил, что монахини были пожилые, но одежда на них была, хотя и монашеская, однако добротная, а мужчина, который каким-то образом все время старался поддерживать более старшую монахиню, был в светской одежде, в такой, какую обычно носили на Руси князья. Да и по виду он был не простым, а из знатного сословия. Отойдя несколько метров от храма, мужчина наклонился к старшей монахине и спросил:

– Устала, сестра?

– Немножко, – тихо ответила та, опираясь на его руку.

– Немудрено, Ефросиньюшка, – покачал головой мужчина, – третий день в храме…

– Сегодня служба затянулась, – заметила Ефросинья и бодро добавила: – Ничего, Давид, ничего… Ты как, Евпраксия? – повернулась она к другой монахине.

– Мы только что с дальней дороги, – развела руками монахиня, – поэтому усталость может быть… Но все пройдет, отдохнем…

– Отдохнем, все отдохнем, – как-то загадочно сказала, опустив голову, Ефросинья и, помолчав немного, повернулась к Олексе и, глядя на него светлыми, добрыми глазами, спросила: – Ну а ты как попал сюда, молодой, смотрю? Как звать-то?

– Олекса…

– Алексей, стало быть… Это имя носил святитель, мученик за веру, преподобный, праведный, благоверный князь – хорошее имя! Ну, рассказывай про себя, Олекса…

И он, не осознавая, почему, так быстро проникся доверием хотя и к соотечественникам, но людям незнакомым, кратко поведал о своем путешествии в Святую землю.

Его рассказ произвел большое впечатление на Ефросинью, особенно когда он говорил о смерти отца, о его могиле среди кустарников Палестины, о сельджуках и рабстве.

– А вот есть же хорошие люди! – с радостью сказала Ефросинья, узнав, что из рабства его выкупила еврейская девушка Яэль. – Дай бог ей счастья…

– Счастье небольшое, выходит замуж за пожилого ростовщика…

– Господь смилуется над ней, – перекрестилась Ефросинья, а следом за ней Евпраксия и Давид Святославич. Монах, который приметил Олексу, повернулся к храму и, кланяясь, трижды медленно и широко положил крест на грудь, лоб и плечи. Звали этого монаха Иларионом, он был насельником в русском монастыре, основанном при церкви Пресвятой Богородицы древнего Феодосиевского монастыря.

Теперь Олекса не столько удивился, сколько обрадовался, узнав, что имя старшей монахини Ефросинья и что она приехала из Полоцка в сопровождении брата – князя Давида Святославича и двоюродной сестры Евпраксии.