– Лёшенька, я тебе мяса варёного принесла, водички вот холодненькой испей, – пыталась хоть как то облегчить его долю добросердечная Анна. Но мальчишка продолжал стоять не шелохнувшись, стойко неся свою штрафную вахту.

Павел же издевался, как только мог, подчёркнуто громко прихлебывая из ковшика холодную воду и прохаживаясь буквально в полуметре от часового. Возмездие не заставило себя долго ждать. Как то, слишком увлёкшись своей мелкой местью, он перешел, все дозволенные рамки и со смешком дёрнул молчаливую как статуя фигуру за ремень.

Приклад тяжёлой фузеи неожиданно резко ударил его сверху по стопе, заставив, что есть мочи заорать от боли.

– Часовой есть лицо неприкосновенное! Отойти на три шага от поста! – раздался рык часового и в лицо отскочившего и оторопевшего от неожиданности Павла уставился трёхгранный наточенный штык.

Как ни странно никаких неприятностей за этот инцидент не последовало, скорее всего, старый елизаветинский офицер провёл «политбеседу» со своим старшеньким и он теперь обходил одинокую фигуру у крыльца большим полукругом.

24 апреля, в предпоследний день постовой службы у Лёшки был день рождения. На вопрос отца, не нужно ли перенести караульный день на последующий. Штрафник, только молча покрутил головой в треуголке и занял свой пост.

– Упрямый шельмец! – то ли одобряя, то ли осуждая его, ругнулся Пётр Григорьевич и зашёл в дом.

Так и прошла эта долгая и тяжёлая неделя.

25 апреля сдавая дежурство отцу, Алексей подал по всей форме письменный рапорт и пошёл отсыпаться.

А отставной елизаветинский майор сидел, глубоко задумавшись за письменным столом кабинета и время от времени поглядывал на бумагу, где стояло лаконичное:

– Ну что Алексей, вот и настала нам пора прощаться, – с отчётливо слышной ноткой грусти в голосе сказал сыну Пётр Григорьевич. Может быть, оно так и лучше будет, всё равно ведь вам с Пашкой не ужиться здесь вместе. Рановато, конечно, тебя ещё на службу определять, цельный год ведь по всем срокам своего первого офицерского чина ждать. Ну, так ведь и я ещё при императрице Анне Иоанновне в своём полку, в капралах, службу начинал, а то время уж не в пример вот энтому весьма смутное тогда было. Без немецкой фамилии или же без Биронской протекции дальше унтеров и вовсе тогда нашему русаку ходу не было. Сейчас то, конечно, уже полегче с этим стало. Жаль вот только, что с гвардейским чином тебе придётся расстаться, на обычный армейский его сменив. Ну да с другой стороны, ну его, ещё наберёшься какой ни будь дури в столицах, а в действующей армии то чай всегда при деле будешь.

– Пачпорт тебе выправлен, подорожная из уездной канцелярии с проездными имеется, выписка из военной коллегии и от разрядной комиссии ты на руки получил. Служи верой и правдой стране нашей и матушке императрице сынок, – напутствовал Алексея отец.

– Штуцер мой, шпагу и пистоль призовой со всем припасом и амуницией с собою забирай. Лучше было бы конечно тебе тесак с собой дать, да со шпагой то ведь оно солиднее будет, сразу ведь каждому станет ясно, что портупей юнкер из дворян перед тобой стоит, а не какой ни будь там унтер Ванька, из подлого мужицкого сословия. В помощь тебе и в услужение, мною Матвей определён. Он мужик верный, меня вон в своё время тоже по баталиям с пруссаками сопровождал, думаю и тебе он тоже сгодиться.

Павел со своей супругой провожать братца даже не вышли. Дворня прощалась с младшим господским сыном душевно и совершенно искренне. Ляксея Петровича за его добрый и весёлый нрав все тут совершенно искренне любили и уважали.

В имении Троекуровых не обошлось без обильных слёз и нежных обещаний любить, ждать и никогда милого Лёшеньку не забывать.

Всё, жребий был брошен и у Алёшки начинался совершенно новый этап в его жизни – Служба в Русской императорской армии. Но до этой самой армии ему ещё предстояло добраться.

На отцовской бричке управляемой Осипом и запряженной парой лошадей, они за полутора суток добрались до Сухиничей. Дальше отсюда нужно было добираться только лишь «на перекладных».

В России на далёкие расстояния можно было передвигаться или в личном экипаже, со своим кучером да на собственных лошадях, или же «на почтовых», как все здесь говорили «на перекладных». Передвигаться «на своих» было делом долгим и весьма хлопотным, ведь лошадей нужно было часто останавливать для отдыха и для кормления. Езда же «на почтовых – перекладных» была возможна только лишь на больших почтовых трактах, то есть на дорогах с движением почтовых карет между станциями (ямов, отсюда пошло и название – ямщик). Станции эти – ямы, располагались друг от друга верстах эдак в тридцати, тридцати пяти. Для такой езды батюшка выписал в уездной полиции города Козельска подорожную, являющейся по своей сути свидетельством на право получения почтовых лошадей, причём получения согласно занимаемому предъявителем чину и званию.

Лёшка ехал на почтовых «по казённой надобности», чин он имел, самый что ни есть маленький, поэтому полагалось ему не более трёх прогонных лошадей. На почтовой станции станционному смотрителю предъявлялась подорожная, которую тот регистрировали в свою особую книгу, и принимал от путника положенную за проезд плату. После чего, при наличии свежих лошадей, путешествующие ехали до следующей станции, где повторялось всё тоже самое, что и до этого на предыдущей. Порядок здесь был везде один. Плата, называемая «прогонной», бралась повёрстно, то есть с каждой версты, и составляла она по три копейки за десять вёрст на каждую лошадь в центральных губерниях страны.

Обстановка на почтовых станциях была всюду самая что ни наесть удручающая. Хлопоты замученных до смерти станционных смотрителей, утомительное ожидание освободившихся лошадей, наглость высоких чинов или просто благородных нахалов, требующих себе упряжку в первую очередь. Тяжкие ночёвки в неблагоустроенных и тесных помещениях, отвратительная кухня в трактирах – всё это довелось на себе испытать Алексею вместе с сопровождающим его дядькой сполна. Действовать нахрапом, как это делали многие другие, не позволяло ему ни воспитание, ни маленький служивый чин. Кто он такой? – простой недоросль «унтиришка», дворянский сын, следующий к месту службы. Отсюда и было к нему столь снисходительное отношение всех почтовых служителей, уже давно привыкших к хамскому отношению и к наглости путешествующих.

Скорость передвижения по российским хлябям была весьма невысокая, от силы, где то не более ста вёрст в сутки проезжали путники.

Совсем другое отношение было к правительственным курьерам или как их здесь называли – фельдъегерям. Для них на каждой станции всегда приберегались особые, курьерские лошади. Алексей, зачастую лично наблюдал, какая начиналась суета на станциях при подлёте этих самых курьеров. Особый звон их колокольчиков почтовые смотрители различали загодя и тут же начинали подгонять своих подчинённых.

– Быстрей закладывайте лучшую шестёрку! Не слышите что ли, фельдъегерь через десять минут уже здесь будет! Опять что ли в зубы получить захотели?!

И действительно, государевы курьеры тут особо не церемонились. Чуть только замешкались почтовые с его отправкой, и всем сразу же прилетало сполна. Потому то и могли они передвигаться так, как стояло в государевых рескриптах утверждающих их службу «ехать столь поспешно, сколько сие будет возможно», вот и преодолевали они порой по двести вёрст в сутки.

Проезжая через Киев и сделав там двухдневную остановку, путники полюбовались на древний город и Днепр, а затем направились в сторону Умани. Места тут уже были неспокойные. Два года назад здесь прокатилась Колиивщина – разрушительное восстание гайдамаков, выступавших против национального гнёта православных Речью Посполитой, и послужившей затем поводом для объявлении войны России Оттоманской Портой.