…на самом деле никакого Чесснайта не существовало – этот персонаж полностью выдуман автором. Нет смысла искать какие-то аналоги в реальном мире, перебирать биографии известных шахматистов, пытаться склеить из их судеб историю Чесснайта – у вас все равно ничего не получится, кусочки будут распадаться мелкими осколками. Многие читатели не могут принять правду, что их любимый герой не существует – они пишут письма на имя Чесснайта, кто-то даже признается ему в любви.

Тем не менее, уже научно доказано, что Чесснайта существовать не может, – вернее, не может существовать его непревзойденного стиля, с помощью которого он одерживал победу над самыми коварными и хитрыми противниками. Ученые доказали, что невозможно заставить человека идти не по прямой линии времени, а на две клетки вперед, одну вбок, в параллельное время. Люди неспособны пересекать временные потоки, ни один человек не способен сначала идти по реальности, в которой он выбрал служение творчеству, по вечерам сворачивать в мир, где он выбрал семью, забирать жену и пятерых детишек, и вместе с ними отправляться в мир, в котором он смыслом жизни сделал богатство – и сидеть в окружении близких людей в роскошном доме. Уникальные, можно сказать, паранормальные способности Чесснайта – не более, чем удачная выдумка автора…

…автор блестяще передает все тонкости вымышленной игры в шахты – кое-где в предыдущих редакциях эта игра названа шах-на-ты, но это, скорее, ошибка, какая-то бессмыслица. Многие пытались воспроизвести игру, воссоздать шахтные партии – и еще никому это не удавалось. Исследователи уверяют, что шахтная игра в принципе невозможна, её правила противоречат не только друг другу, но и всем законам физики и математики. Прежде всего, поражает выдумка автора, который вводит в повествование так называемых хуманов, – казалось бы, они описаны в романе максимально точно, подробно, и тем не менее, мы до сих пор не можем представить себе этих существ, шагающих по клеткам судьбы из вчера в завтра. Появляются даже целые шахтные клубы, где пешки, туры, а то и даже знатные ферзи делают деревянные фигурки людей и ставят их на доску. Иногда таким фигуркам внутри вырезают полости, подобно указанным в романе легким, сосудам, желудкам, сердцам, даже сбрызгивают все красной краской и кладут в желудок искусно вырезанный из дерева хлеб. Но на вопрос, можно ли создать настоящих хуманов, ученые отвечают однозначно – нет.

…посвятил свою жизнь тому, что выискивает миры, которые чем-то отличаются от мира, описанного в романе «Шаг шахматиста» – например, мир, в котором не существует главного героя или мир, в котором нет указанной в романе игры. Почему он решил убивать эти миры, остается загадкой, но мы предупреждаем всех, кто прочитал роман и заметил, что в его мире что-то не соответствует истине – берегитесь, вас ожидает погибель, если вы не найдете способ, как отвратить от себя беду…

…я не могу видеть эту битву – она умерла две тысячи лет назад, так какого черта я е ё вижу, живую, настоящую, окружающую меня всем своим кроваво-лязгающим месивом. Почему я там, где арбалеты и мечи, когда я должен быть тут, где шустрые пальтомобили и трехглазые комильфоры. А я, тем не менее, здесь – где падает меч с простреленной головой и арбалет рвется с цепи. Роют копытами землю боевые кони, грохочут по полю боевые слоны, плывут боевые ладьи, мечутся боевые пешки. Мне так непривычно без кашемирового пальто, я уже и забыл про те времена, когда кони ходили без пальто, облаченные только в доспехи.

Мне страшно. Я хочу позвонить – хоть кому-нибудь – летефон вырывается из рук, вспархивает куда-то в никуда, я пытаюсь угнаться за ним, не могу. Мне страшно – потому что война умерла, черт её дери, она умерла две тысячи лет назад, так какого же черта.

Мне страшно.

Я не умру, говорю я себе.

Я не умру.

Потому что я не умер тогда, две тысячи лет назад, я не умер, я выжил в этой кровавой бойне. Я выжил – потому что не бросился на защиту своего города, вот сейчас, вот сию минуту, я отступил, я бежал с поля боя, я не видел, как жгли дома и улицы столицы столиц – и остался жив. Я отступаю, я бегу прочь, перескакиваю через трупы мечей, копий, стрел, скачу с клетки на клетку, две вперед, одна вправо, две вправо, одну вперед, – прочь, прочь, в жухлое редколесье сентября…

…я вырываюсь из битвы – внезапно, стремительно, мои копыта бьются о мостовую мегаполиса, я оглядываюсь – слишком поздно, когда стремительный пальтомобиль уже сбивает меня – навзничь, насмерть, я даже не успеваю спохватиться, что моего летефона со мной нет…

– …что на этот раз?

– Немного…

– А подробнее?

– Вот… эта штука… летает и звенит, летает и звенит…

– Гхм… любопытно… может… это дверной колокольчик?

– Да нет, похоже, что-то посложнее…

– Или что-то вроде шарманки, которая играет незамысловатые мелодии…

– …и снова мимо… мне кажется, это что-то большее, но черт возьми, что…

…сжимаю арбалет – сильнее, сильнее, арбалет рвется с цепи, хлопает крыльями, заливается оглушительным лаем, готовый бросится на графина и растерзать его в кровавые клочья. Графин еще пытается сохранить остатки самообладания, но у него это получается плохо, очень плохо – я вижу, как он бледнеет в ожидании неминуемой смерти. Понимаю, что не могу застрелить его просто так, что я ждал этого момента годы и годы, что я должен сказать ему многое, очень многое, – это тебе за войну, это тебе за убитых коней, за застреленные мечи, за павшие копья, за сломанные судьбы, которые уже не склеить, за…

…за Аделаиду.

Почему-то все по ошибке считают, что это женщина, почему-то я никого не разубеждаю, хорошо, пусть будет женщина, вам так проще, и мне так проще, не придется ничего объяснять, что это был город, дивный город, столица столиц, имя которой переживет века. Она появилась давно, бесконечно давно – я читал упоминания о ней в рукописях десятитысячелетней давности, – где-то на востоке. Потом столица столиц расположилась на западных берегах Европы, пару раз её видели в Африке, потом она перекочевала в устья Амазонки пятьсот лет назад, и, наконец, сюда – где жесточайшая битва не пощадила её, как и многие, многие города…

Графин смотрит на меня – только мертвецкая бледность выдает его страх – сжимает в руках что-то тренькающее, крылатое, с причудливыми раструбами и цифрами, у графина много таких штучек, не пойми каких – наконец, кивает:

– Вы пришли убить меня.

Понимаю, что мне нечего ответить, и так все ясно.

– За войну.

Снова хочу ответить, снова не отвечаю, и так уже понятно все.

– За Аделаиду.

Ёкает сердце. Сжимаю поводок рычащего арбалета.

– Вы, наверное, думаете, что я выжил из ума…

Снова ничего не отвечаю, потому что что тут думать, так оно и есть.

– …устроить кровавую бойню, похоронить десятки столиц…

Молчу.

– …позвольте же объясниться… если вы будете так любезны уделить мне немного внимания…

Он не ждет, пока я отвечу, он продолжает – медленно, плавно, не спеша, в этом он весь, вот в этой неспешной плавности, текучий, обволакивающий…

– Вот скажите мне, друг мой…

…меня передергивает от этого – друг мой, – стараюсь не подать виду.

– …вот скажите мне, какие события люди помнят лучше всего?

– Ну… э…

– Ну, вот скажите, вы что лучше запомните, как вы покупали хлеб у пекаря или вот эту битву?

Молчу. И так все понятно, и так все само собой разумеется.

– Ну и вот… знаете вот это ощущение… когда что-то было много лет назад, а как будто вчера? И спохватываетесь – а что, а неужели двадцать лет прошло?