— Поезд в шесть. Сделаешь мне одолжение?

— Если это в моих силах.

— Ничего сложного. Проводишь меня? Помнишь, тогда, в сорок первом, кажется… я провожал тебя на твои гастроли по лагерям? Сегодня проводи меня ты.

— Я провожу тебя, — ответила Лиса. — Я рада, что ты приехал, и мы встретились.

Он с облегчением вздохнул, будто, и правда, боялся, что она откажет. И улыбнулся ровно так, как в собственных шутках, почти касаясь уголками рта ушей.

Последний час они еще бродили по набережным, которые перетекали из одной в другую. Смотрели, как река скрывается в каналах. Почти уже не замечали разрушенных домов. Те казались призраками, будто их не существовало в реальности. Их реальностью был неспешный разговор и звуки голосов друг друга и людей вокруг. Звуки течения времени и воды.

Потом они отправились в гостиницу. Он забрал там свои вещи.

Такси до вокзала. На перроне порывисто обнял ее, зная, что она сопротивляться не будет. Тепло и гладкость кожи под пальцами. Запах духов — теперь других, чем все в том же сорок первом на другом перроне. Напоследок позволил себе спросить:

— А если бы он не случился, у меня могла быть надежда забрать тебя с собой?

Паровоз неожиданно свистнул. Лиса вздрогнула в его руках и отстранилась.

— Нет, — ответила уверенно. — Кроме него, больше никого не могло быть.

— Люблю твою честность тоже, — хмыкнул Изумруд. — Я буду и дальше тебе писать, можно?

— Да, пожалуйста. Наша дружба мне дорога. Но если однажды она станет тебя утомлять, я пойму.

— Лишь бы тебя не стала утомлять моя любовь. Но я обещаю — больше ни слова.

Потом он стоял в вагоне, а Лиса махала рукой, пока поезд не скрылся в вечерней дымке. Она помедлила еще немного. До заведения Бернабе было всего несколько кварталов. Она спешно шагала по улице, обгоняя прогуливающиеся парочки. Пыталась унять подступающую тревогу и не знала, от того ли это, что на террасе будет звучать музыка, или же от того, как много она должна сказать Пианисту.

Чтобы не передумать, порывисто распахнула дверь кафе. Людей еще было немного, под самой сценой нашелся свободный столик. И Лиса решительно прошла прямо к нему, не спуская глаз с Пианиста. Он не видел ее. Не замечал. Его пальцы любовно касались клавиш, и сейчас он играл что-то неспешное и вдумчивое. Совсем незнакомое. Или ей не знакомое.

До ночи еще можно было успеть выдохнуть. Бретонские танцы коф-а-коф начнутся позднее. Можно было молчать. И дать говорить музыке. Ребята из его оркестра только подыгрывали. Часто музыка рождалась прямо здесь, на этой маленькой сцене. Они привыкли. Они научились. Они думали, что он ведет их, хотя в действительности это они вели его.

Бернабе никогда не слушал этих смен настроений. Теперь же он и вовсе был занят. Ночь обещала быть жаркой. И впредь он хотел проводить подобные ночи почаще. «Ведь мы — бретонцы!» — с особой значимостью говорил он.

Лису Бернабе увидел сразу, едва она вошла. И тут же радостно направился к ее столику.

— И вы пришли! — воскликнул хозяин заведения. — Теперь уж точно будет весело! Подыграете нам, прошу вас? Голоса нет, а петь надо.

— Нет, месье, — твердо сказала Лиса. — Я ненадолго. Петь вам придется без меня.

— Как жаль, как жаль! — забормотал Бернабе. — Самое время петь. Нет войны. Только петь и танцевать. Тогда мы, конечно, тоже пели и танцевали — назло им. Теперь от чистого сердца. Потому что мы — это мы.

«Глупый зануда!» — подумала она и снова посмотрела на сцену, прислушиваясь к звукам, рождавшимся под пальцами Пианиста. Виски сдавила тупая боль, а к горлу подступила тошнота. Но она продолжала сидеть, не двигаясь с места. Он мучил ее этими звуками. Мучил тем, что не глядел в зал, оставаясь на сцене, будто бы за стеной. Это длилось долго. Бесконечно, пока вокруг собирались люди. Пока кто-то о чем-то болтал совсем возле нее. Можно было искать спасения в голосах, лишь бы только не слышать музыку. Но музыка жила, как живут разбитые дома и обрубки когда-то сгоревших деревьев.

А потом Пианист резко дернулся. Мелодия замерла. И он отстранился от рояля. Повернул голову, будто бы точно знал. И поймал ее взгляд. Она сильно терла пальцами висок, но когда музыка стихла, убрала руку. На губах появилось слабое подобие улыбки, и Лиса кивнула ему. Он сглотнул. Быстро заскользил глазами по ее лицу. Секундная передышка. А потом встал из-за рояля и ушел куда-то в глубину сцены, скрывшись за дверью. За ним же последовали остальные музыканты.

— Сейчас начнется самое интересное, — заявил Бернабе, все еще маячивший поблизости. — Ох, что же он творит, когда играет. Волынки у нас все еще нет. Может быть, в следующем году обзаведемся.

— И что, по-вашему, самое интересное? — устало спросила Лиса.

— Бретонский коф-а-коф! Если не умеете, мы вас враз научим, мадам.

— Благодарю вас, — голос ее звучал совсем глухо среди других звуков, которыми было наполнено кафе.

Она достала из сумки сигареты и зажигалку. Но прикурить не получалось — дрожали руки.

Музыканты вернулись. Пианист шел последним. Шел и смотрел на нее. На ее пальцы. Не улыбался. Казался напряженным.

Потом была музыка. Снова — всегда — была музыка. Пианист говорил, что не отделяет ее от Лисы. И вместе с тем, больше они не были единым целым. Лиса была свободна. Превыше всего на свете Пианист уважал ее право на свободу. Но она ведь сама пришла. Сюда, к нему.

Все вокруг ожило, задвигалось. Люди танцевали. Звуки задорной мелодии звучали резко, перемежаясь с секундной тишиной, когда танцующие еще не успевали выкрикнуть слова песенки. Они не пели — вскрикивали. Действо, похожее на ритуал.

К ее столу подошла девушка с подносом в руках. И перед Лисой оказалось четыре предмета. Всего четыре. Бутылка шушены. Стакан. Скрученная кольцом проволока от крышки бутылки. И свернутая в два раза салфетка.

— Наш музыкант просил отнести это вам, — прощебетала работница кафе, притоптывая в такт музыке.

Лиса развернула салфетку, и перед глазами замелькали ноты, криво написанные карандашом.

Un regard, un sourire et c'est tout

Et depuis je ne pense qu'à vous.

Глупая песенка, которая очень давно была в их репертуаре. Совсем не их песня, ставшая для них самой главной. Если она о чем и жалела в жизни, так это о том, что потеряла тогда ту, первую салфетку в череде поездов, автомобилей и лагерей. Лиса аккуратно сложила клочок мягкой бумаги, будто самое ценное, медленно убрала ее в сумочку и, повертев в руках самодельное нелепое кольцо, надела его на безымянный палец. И в это мгновение рояль неловко всхлипнул и замолчал.

— Просто? Ты считаешь, это просто? Просто споткнулась, просто позвонила в два часа ночи, просто воспользовалась твоим платком. Если подумать, с ней ты проводишь больше времени, чем со мной. Ничего нет удивительного, что с ней просто.

Лиса зло отбросила от себя его рубашку, на воротнике которой ярко выделялось розовое пятно помады.

— Кто тебе мешает приходить на репетиции? — приподняв бровь, сдержанно поинтересовался Пианист. — Забот у тебя сейчас не много. Зато много свободного времени. В том числе на эти дурацкие фантазии.

— У меня фантазии. Вот как ты это называешь! А у тебя на все есть оправдание. К чему ты себя ими обременяешь? Ты когда-то прекрасно жил без всех этих сложностей. И без оправданий! И без дурацких фантазий!

— И без тебя? Ты это хотела сказать?

— Мне надо было доехать до Бреста. И все было бы по-другому. Но я послушала тебя, поверила. Я думала… — Она схватила сигарету, прикурила, глубоко затянулась. На глаза навернулась слеза, Лиса смахнула ее и сердито бросила: — Чертов дым! И как ты себе представляешь, что будет дальше? Я, дети и эта твоя виолончелистка?

Пианист мрачно подошел к ней, сунул руки в карманы брюк и посмотрел в окно, за которым будто в замедленной съемке падал крупными хлопьями снег.