Капитан проговорил это спокойно, с не допускающей возражений интонацией безоговорочного отказа.

«Вот, гад!» – Подумал Петя, опустив глаза долу, а вслух произнёс:

– Ехать мне все равно придётся, капитан. Вы не пустите, уеду через МВД, команданте Орехас мне не откажет.

Петя лукавил. До самого старшего члена правящей девятки, команданте Николаса Орехаса, поэта и бывшего журналиста, курировавшего все рагуанские спецслужбы, Пете было не дотянуться. Он и разговаривал-то с команданте всего один раз почти два года назад, когда брал интервью. Но капитан этого не знал, а вот факт интервью был ему известен. Поэтому, уже достаточно знакомый с революционными нравами, Петя бил наверняка. Не станет Санчес связываться с всесильным шефом МВД, не его это уровень. Можно огрести, особенно, если попадешь под горячую руку. А команданте Орехас славился тяжёлым нравом, коварством и злопамятностью, за что и получил прозвище «Старый лис».

Капитан окатил долгим взглядом поверх вновь раскрытого журнала настырного, как большая золотистая муха, Петю и вздохнул.

– Хорошо, поезжайте в Макарали, это в департаменте Финотега, на севере, как заказывали, – тяжело и неприязненно проговорил капитан, не закрывая журнал. – Зайдите в мой офис. Я позвоню, письмо вам подготовят…

– А что там, в Макарали? – Вопросил Петя обиженно и нервно.

– Да ничего особенного. Столичный студенческий батальон второй месяц загорает, – небрежно бросил капитан из-за журнального глянца.

Капитан Санчес отвечал на чувства Пети полной взаимностью.

Впрочем, его отношение носило не личностный, а, скорее, политический характер. Капитан Санчес полагал, что американцы зря ушли из Рагуа. Однако ушли, делать нечего. Плохо, что на освобождённое ими место немедленно наползли русские, кубинцы, болгары и восточные немцы. Особенно русские и кубинцы. Слишком много их сегодня в Рагуа, не продохнуть. Может, они, конечно, и помогают… Хотя, уберись они сегодня из Рагуа вместе со своим коммунизмом и своей помощью, завтра и война бы кончилась… Вот пусть и отправляются. А мы здесь сами разберёмся, без учителей.

Приблизительно такие чувства по отношению к Пете и такие мысли по-поводу глобального положения дел роились под красиво уложенной капитанской шевелюрой.

– Мне столичные студенты неинтересны, капитан. Я их и так каждый день наблюдаю, без этого вашего Макарали.

Петя решил покапризничать больше из желания досадить Санчесу. Сколько раз ездил он в такие вот полутыловые части, на участки фронтов, где ничего не ожидалось и не происходило, и возвращался с исписанным блокнотом, с заполненными диктофонными кассетами. В зоны реальных боев журналистов, всё равно, не пускали. Попасть туда можно было только по случаю. Самое большее, что позволяли, – приблизиться к передовой на полкилометра. Да уже и не нужно это было Пете. За четыре года он настолько набил руку на героических репортажах и корреспонденциях, что вполне хватало самого факта поездки и пары-тройки реальных имён. А весь антураж – и боевая обстановка, и тревожное чувство нависшей опасности, и храбрость солдат – ложились в текст, как бы, сами собой.

Сейчас Петя упёрся. Ну, достала его эта хамская, вызывающе розовая капитанская пятка, этот журнал с голыми девками, этот вальяжно-пренебрежительный тон.

Санчес отреагировал мгновенно:

– Как знаете, компаньеро, – капитан положил раскрытый журнал на колени, подчёркивая, что не собирается затягивать беседу. – Идите к команданте Орехасу, а я подам рапорт, что вы отказались от предложения министерства обороны…

Петя даже крякнул от досады – рапорт означал конфликт, который непременно дойдёт до посольства. Начнутся унылые разбирательства… Доложат самому… Чрезвычайный и полномочный обязательно станет орать и пугать возвращением на Родину. О, Господи, надоело-то всё как!

– О кэй, капитан, звоните своим, сейчас заеду за письмом. ¡Hasta luego!

Петя выскочил из салона, резко хлопнув дверью. Успел ещё услышать взрыв девичьего хохота. Очевидно, их благородие дон сеньор, он же компаньеро, капитан Санчес изволили пошутить. «Наверняка по мне проехался. Сволочь! Ну, точно – контра!» – Зло подумал Петя. На память ему почему-то пришел кадр из старого черно-белого фильма: матрос Железняк разгоняет Учредительное собрание.

Макарали оказался даже и не поселком – хуторком из полудюжины дощатых хижин, крытых прелым пальмовым листом. Когда Петя добрался туда, еще не стемнело, но солнце уже скрылось в горах, и оттого всё вокруг было синим и черным. Промокший лес на склонах, горные впадины, неверная, нечёткая тень хижин… Крестьяне в белых рубахах и выгоревших бейсбольных шапках сидели на лавочке у такого же, как и хижины, дощатого магазинчика – потрепанный полиэтиленовый флажок «7 Up» бился под стрехой на ветру. Белое полотно крестьянских рубах фосфоресцировало в быстро опускавшейся на Макарали ночи.

Петю проводили в штаб батальона, располагавшийся ниже по склону за хутором. Неровная линия траншеи скрывалась в кромешной черноте банановой рощи. Траншея была неглубокой и неряшливой, да и сам блиндаж, куда он вошел, напоминал, скорее, шалаш – сквозь тонкоствольный бамбук перекрытий залетала вовнутрь невесомая платиновая пыль разлившегося вдруг по горам лунного света.

На колченогом столе, сбитом из тех же бамбуковых стволов, что и перекрытия, едва чадил тряпичный, пропитанный маслом фитиль, торчавший из щербатой глиняной плошки. Рваные тени плясали и прыгали по земляным стенам. У стола сидели трое, и кто-то четвёртый тёмной кучей лежал в дальнем углу – оттуда доносился тяжёлый, всхлипывающий храп. Пахло сыростью, прелью и горячей едой. Рисом.

Петя вспомнил, что не ел с утра. С завтрака, который проглотил впопыхах прежде, чем отправиться в военный госпиталь к Патрику, а потом на поиски капитана Санчеса. Завтрак он готовил себе сам, обедать и ужинать ходил в заведения по соседству. В Рагуа Петя жил, по-преимуществу, один. Жена и дети приезжали к нему только на два месяца. Не приезжали бы вообще, но, по «Правилам проживания совзагранработников в долгосрочных командировках», семья должна находиться в стране пребывания вместе со своим главой не менее двух месяцев в год. Считалось, что именно этих двух месяцев достаточно для сохранения семейных уз. Кто-то подсчитал. Всё остальное время жене и, особенно, детям в Рагуа делать было нечего: ни садика, ни школы, да и выйти из дома особенно некуда. Деньги, полученные от ООН на восстановление столицы после землетрясения, «сукин сын» потратил на собственные нужды. Поэтому город состоял, в основном, из заросших бурьяном пустырей, на которых паслись ослы и себу, руин, где в изобилии обитали змеи и прочая гадость, да уцелевших богатых особняков за высокими заборами. Плюс жара… Жить там и взрослым было трудно, а детям – так и вовсе невыносимо…

– Есть будешь, компаньеро? – Маленький боец с копной волос протянул Пете пластиковую тарелку с «гальо пинто» – вареным рисом, перемешанным с черной фасолью, – и парой жареных бананов. Потом – кофе тоже в пластиковом стакане. Двое других за столом – рослый парень в военном кепи и коротко стриженая девушка – сосредоточенно поглощали ужин, не отвлекаясь на гостя.

При неверном свете коптилки Петя не мог толком рассмотреть их лиц – сплошные чёрные пятна на месте глаз, скул, между носом и подбородком. Но он и не собирался начинать знакомство сегодня. Сейчас хотелось есть и спать – день выдался суетным, напряженным, изматывающим. Прощание с французом, нервотрепка с капитаном, лихорадочные сборы, дорога и особенно последние четыре километра пешком по горной тропе, извилистой, узкой и крутой… Сейчас он не знал, о чём их спрашивать, мозги не ворочались… Самое трудное изобретать вопросы, когда заранее знаешь, что напишешь в качестве ответов. Нет, всё завтра… Завтра…

Маленький боец оказался командиром батальона и тёзкой, звали его Педро Руис. Пока ужинали, поговорили. Так просто, чтобы не молчать. Педро тоже не был расположен к беседам; вот проснется político, на все вопросы разом и ответит. Он уже давно спит, с обеда. Просил разбудить, во вторую роту ему нужно. Проснется и расскажет, что надо. Петя и не сомневался: «политико» – это комиссар. Конечно, он расскажет, что надо. А чего не надо, скорее всего, не расскажет. Оно и славно! Зачем Пете лишние проблемы? Что ему потом делать с этой их сермяжной? В репортаж, ведь, её не вставишь. А и вставишь, – всё равно, вымарают, да еще по ж… настучат так, что сесть не сможешь.