Солдаты, правда, психозами и не страдали – ребята эмоционально закалённые и дурные по молодости – собрались в круг и потешались вовсю. В Рагуа, вообще-то, всех иностранцев не очень жалуют: ничего хорошего никогда от них не видели. А тут русский «старший брат» задницу к небу задрал и слюни пускает. Ну, не смешно ли! Если и не смешно, то уж точно забавно.

Очерк о Марии-Элене он потом, всё же, написал. Имя и многие обстоятельства, как и предполагал, пришлось изменить. С книгой же не получилось. Не разрешили. Вернее, не рекомендовали.

Пригласил как-то Петю к себе в кабинет советник посольства и по-совместительству главный у этих… ну, понятно, у кого, словом; вроде бы и случайно, на ходу пригласил, несведущий кто-нибудь подумал бы, можно и проигнорировать. Но только не Петя. Как раз Петя-то отлично понимал, что можно, а чего нельзя. Успел усвоить.

– Вы, я знаю, Петр Сергеич, книжку писать надумали, – советник положил на Петю свой холодный, прозрачный, льдистый взор. – Не стоит. Работы много зря проделаете. Материалов кучу перелопатите, с людьми встречаться станете, а всё напрасным окажется. Закрыта еще девушка, хоть и нет её уже на свете. Зато другие есть. Те, кто с ней связан был. Понятно излагаю? Так что, не стоит…

Ну, нет, так нет. Разве с ними поспоришь!

Особенно сейчас он не собирался этого делать. После возвращения из Макарали, всё, касающееся Рагуа, сделалось Пете до лампочки. До той, которая на уличном фонаре болтается, очень высоко. В том числе и не начатая книга. Сразу и резко надоело писать и на пресс-конференции ходить, и материалы нарывать, и пытаться «вставить фитиля» тассовцам. А о поездках куда-либо и, вообще, думать не хотелось. Не признавался Петя даже себе, но выезжать за пределы столицы стало ему просто страшно. Придумывал какие-то отговорки, предлоги всякие изобретал, чтобы только не ехать. Главное, ведь, ехать или не ехать, только от него и зависело. Это он себе привирал и себя уговаривал. И называл это приключившееся с ним безобразие дипломатично: ностальгией. Не станешь же, в самом деле, всем про страхи свои объяснять – вкатят пару уколов, во избежание неожиданностей, и под белы руки сопроводят в Москву на вечный «невыезд». Очень даже просто. Считалось тогда – человек неуравновешенный может всяких глупостей не только наговорить, но и наделать тоже; стать перебежчиком, к примеру.

Вспоминался Пете покойный дядя Гриша Покальчук, фронтовой друг отца и один из лучших фотокорров «Красной звезды». Он всю войну, да и всю жизнь, снимал летчиков и знал авиацию, как собственную ладонь. Вот Покальчук и рассказывал, что случалось такое в войну с истребителями. То есть, и со штурмовиками случалось, и с другими, но с истребителями чаще. Вдруг пилот начинал испытывать страх и неуверенность; и бился в истерике не только перед боем, но и перед простым тренировочным полётом. От земли оторваться не мог – страх не позволял. Называлось это «потерять сердце». И ребята, ведь, всё были геройские, ордена на груди иконостасом. Ну, конечно, в депрессию впадали. В сильнейшую депрессию. Некоторые стрелялись, некоторые ломали себя, преодолевали страх, но, всё равно, летать, как прежде, уже не могли; а многих из авиации списывали в пехоту.

Только Петя понял, что «потерял сердце», сразу и написал письмо председателю правления Агентства с просьбой отозвать из страны. И отозвали. Через два месяца после ночного кошмара Макарали, улетел Петя домой, в Москву. В те времена выстраивалась очередь из желающих послужить Родине за рубежом даже в Рагуа, в затылок дышали и пятки отдавливали. Председатель правления, когда Петя по приезде к нему с докладом явился, с удивлением отметил, что в его практике это первый случай добровольного отказа от продления загранкомандировки. Однако надо отдать ему должное, никаких выводов делать не стал, хотя и мог попридержать следующую командировку. На всякий случай, ввиду экзотичности просьбы об отзыве – тогда всё необычное очень настораживало начальство, нервировало очень.

Но нет, пересидел Петя в Москве положенные три года и поехал в другую страну. Туда же, в милую его сердцу Латинскую Америку. Часто потом бывал он там и жил подолгу, и мотался по всему континенту взад-вперед, но неизменно старался облетать Рагуа стороной. И до сих пор он не любит эту страну, хоть и нет там уже давно ни революции, ни гражданской войны.

– Не пойдет, – сказала Анна Германовна Ядецкая. Приговорила обыденно и бесповоротно, в духе «ревтройки». – Этот материал не пойдет, Петя…

Анна Германовна, с точки зрения Пети Завадского, очень и очень высокое начальство – замглавного редактора Главной редакции Латинской Америки головного внешнепропагандистского Агентства Советского Союза. Немного длинно и излишне торжественно, однако из песни слова не выкинешь.

Впрочем, не головным Агентство быть и не могло, так как существовало в Советском Союзе в единственном числе. Возглавляя само себя и увлекая себя же собственным примером к новым свершениям, Агентство прикрывало отсутствие последователей помпезностью подобно тому, как Портос прикрывал плащом убожество тыльной части своей перевязи. Подразделения Агентства назывались главными редакциями. Посторонний мог бы подумать, что были еще какие-то редакции, не главные. И напрасно. Не главных редакций в Агентстве не было.

Даже те, что не носили в своем названии определения «главная», его подразумевали. Скажем, редакция Южной Америки в составе Главной редакции Латинской Америки возглавляла южноамериканское направление. Возглавляла… Так и указывалось во всех отчетах и записках «наверх»: возглавляет деятельность по данному направлению такая-то редакция.

В главных редакциях сидели главные редакторы и заместители главных редакторов. Это были средние и нижние скамьи номенклатурного ареопага, младшая боярская дума – дети боярские, думные дьяки, стольники, постельничьи… Архонты и Рюриковичи сидели выше, скрытые облаками. Назывались эти полубоги и небожители зампредами – заместителями председателя правления Агентства. На самой вершине горы обитал солнцеподобный и огненноликий Председатель. Не важно, как он выглядел в человеческом обличье, как бы ни выглядел, воспринимать его следовало солнцеподобным и огненноликим, ибо эти качества приобретались вместе с должностью. Простые смертные, всякая агентская мелочь и шантрапа, его почти и не видели. Так, по престольным революционным праздникам, на торжественных собраниях восходило красное, в смысле красивое, светило на трибуну, зачитывало доклад и вновь скрывалось в горних высях шестого этажа. Лишь докатывались иногда с небес раскаты грома, да ослепительные пучки молний рвали в клочья тяжелые синие тучи.

Конечно, Петя, который еще не перевалился из грудничкового разряда стажёров в ползунковый – младших редакторов, полагал Анну Германовну высшей властью. Смотреть еще и поверх Анны Германовны не позволял Пете угол крепления головы к шее – не задиралась она у него выше.

Тем не менее, в ответ на приговор Петя возник. По его мнению, статья приближалась к гениальной; и по языку, и по мысли, и по подбору фактов она была лучшим из того, что когда-либо производилось в редакции. Так считал Петя. Поэтому кровь прилила к его лицу, и щеки запылали:

– И что же в материале не так, Анна Германовна? Что не так-то? – Нервно и отчаянно, даже с некоторым намеком на героизм: «Умираю, но не сдаюсь!», вопросил Петя.

Снисходя к его нежному возрасту и малому опыту в построении отношений, А. Г. – выговаривать каждый раз Анна Германовна, язык сломаешь – раскрыла формулировку, чего обычно не делала никогда:

– Не пойдёт потому, что не пойдёт, Петечка…

Уменьшительно-ласкательные суффиксы в речи А. Г. означали благорасположенность, готовность помочь, объяснить, мягко направить и удержать от ошибок. Вообще, пребывая в хорошем настроении, А. Г. любила роль добрейшей Матушки-Гусыни, которая просто обожает своих неразумных крошек.