– Я присмотрю за тобой, мам, – начал неуверенно Сандрик, хоть и не знал, что делают в таких случаях.

Инга посмотрела на сына потерянным, совершенно опустошенным взглядом и улыбнулась какой-то затравленной улыбкой. Сандрику хотелось быть хорошим сыном: единственным, потому что Инга больше не могла иметь детей. Так и открылась она ребенку, зная, что он один готов ей посочувствовать.

– Не бойся, мам, ты не переживешь меня, – не нашел более утешительных слов Сандрик, но, сказав их, понял, как они ему не нравятся.

– Ах, оставь… Ну что за разговоры! – Ингу снова одолел сильный кашель, началась одышка.

– Я сейчас принесу таблетки от астмы. Они остались в кухне, – Сандрик уже бежал за ними, как вдруг Инга остановила его тихим и безразличным тоном:

– Выбрось их в мусорное ведро. Все упаковки. А ингалятор принеси.

– Что значит «выбрось»? – не понял Сандрик.

– Говорит мать «выбрось», значит, выбрось, – тем же тоном добавил с балкона Миша.

Сандрик не знал, что делать.

Постучали в дверь. На пороге стоял Мишин дальний знакомый. Они обменялись парой незначительных фраз, потом Миша поймал кота, который тут же истошно завопил, чуя неладное. Кота он передал в руки своему знакомому. Тот что-то коротко сказал о своих дочерях и уже через минуту спешно спускался по лестнице.

Сандрик стоял в прихожей, не в силах собрать слова в вопрос. Миша молча прошел мимо, сел на диван и уставился в телевизор. Сандрик успел привязаться к злополучному полосатому коту, привык его кормить, наказывать, тыкая носом в лужу.

– Подними челюсть и принеси маме ингалятор. Видишь ведь, задыхается! – сухо бросил Миша.

Сандрик машинально отправился в кухню и вернулся с ингалятором.

– А что, лекарства просроченные?… – неуверенно предположил он.

Инга присела на кровать, запрокинула голову, сделала глубокий вдох и одновременно сильно нажала на дно баллончика, обхватив его губами.

– Нет, – ответила она уже после. – Просто эти лекарства от астмы. А вчера врачи сказали, что нет у меня никакой астмы. У меня теперь ни ребенка, ни астмы.

– Тогда что это? – спросил с опаской Сандрик.

– Скоро закончатся ваши бессонные от моих приступов кашля ночи. Нужно только дом проветрить и хорошо отмыть. Уже встаю, хватит лежать. – Инга говорила обнадеживающие вещи, но голос ее звучал глухо и безжизненно.

Всю неделю она тщательно отмывала квартиру, и с каждым днем ей действительно становилось лучше. Болезнь отступила, ингалятор она тоже выбросила. К ней вернулись цвет лица, энергия и сила. Она походила на мертвеца, в которого влили кровь, и та отчего-то потекла по венам с пущей скоростью.

Миша стал реже выходить на работу, чаще засиживался на диване у экрана. Почти все время молчал. Сандрику хотелось кого-то обнять, но родители казались неприступными, монолитными скалами. Кота забрали. «Ну и хорошо!» – думал Сандрик, вспоминая о матери. И все же скучал по нему.

Миша кота тоже любил. Тот подползал к нему и терся боком о его ноги. Он даже к Инге приходил – и оставлял на ней немало своей шерсти. Она панически стряхивала ее, заходясь кашлем и хватаясь за ингалятор.

Миша был уверен, что Инга делает это нарочно громко и жалобно. Он же демонстративно закрывал уши своими огромными ладонями, чтобы ее не слышать. Даже Сандрик стал невольно жмурить глаза во время маминых приступов, потому что нервная система уже не выдерживала. А кот мстил. За непонимание, за нелюбовь, повисшую, как облако, под потолком. Мутное облако, которое люди выдыхали в свои комнаты.

В один из дней новой семейной жизни без кота Миша сидел на диване в зале как-то совсем иначе, чем обычно: держал осанку и все время молчал, с каменным лицом провожая пестрый видеоряд на экране. Инга готовила в кухне, выздоровевшая, воспрявшая, окаменевшая. А Сандрик сидел в спальне и листал очередной одолженный у Вовчика каталог с игровыми приставками, вид которых кружил голову.

«Папа купит мне вот эту приставку!» – заладил повторять Вовчик, пока отец не привез ему из Турции ту самую приставку. Ребята на районе не особо любили Вовчика, потому что он обладал игровой приставкой, мечтой любого мальчишки, а родители запрещали ему звать на игры «всякую шпану со двора». Вовчик жаждал признания, но получал только угрозы от хулиганов. Однажды он перестал ловить мячи в воротах: вдруг необъяснимо быстро разучился играть. Первую неделю ребята думали, что он не в форме. На вторую неделю они перестали брать его вратарем в игру. А играли они обычно против той самой «шпаны со двора»: те приходили на поле с ножами и стеклянными бутылками, которые могли в любой момент, если случится необходимость, превратиться в «розочки».

– Что не так, Вовчик? – взъелась на него команда, устав проигрывать.

– Если поймаешь, выебем! – обещала шпана из команды постоянных соперников.

Сандрик вспомнил, как услышал эту угрозу на одной из игр, когда Вовчик по тайному принуждению соперников вернулся в игру. И еще вспомнил его испуганные глаза: взгляд мальчика, у которого самая современная приставка, но страх, который чуют хулиганы.

В Сандрике росла ярость: игра в тот день не заладилась с самого начала. Вместо того чтобы следить за мячом, он сбивал с ног соперников, а потом наступал на лежачих или на бегу пинал их. Поднялась высокая желтая пыль, из которой, внезапно появляясь на пути, Сандрик выскакивал и сносил противника. Хотелось крови, спекающейся на горячем песке. Хотелось показать Вовчику, как справляться со своими страхами. В итоге на Сандрика, а заодно и на всю команду, ополчилась команда соперников. Их окружили со всех сторон рослые старшеклассники и, дико сопя, накинулись с битыми бутылками. Ребята не отделались бы легкими порезами, не выгляни из окон близстоящих панелек соседи. Отец Вовчика прокричал со своего этажа:

– Сука, сына не трогай! – И, напоказ размахивая беспроводным домашним телефоном, добавил: – Звоню в милицию! Подонки!

И подонки сразу рассосались по углам, незаметно выбираясь из квартала окольными путями.

– А ты – домой! – скомандовал Вовчику отец.

– Получи напоследок! – тихо процедил сквозь зубы Сандрик и съездил Вовчику по челюсти.

Ярости в нем не убавлялось, и он едва себя сдержал, чтобы не продолжить бить друга, упавшего на землю и на миг оторопевшего. Вовчик держался обеими руками за подбородок, ребята непонимающе уставились на Сандрика. Тот вытер рукой рассеченную бровь, стряхнул кисть, и кровь брызнула на желтый песок…

– … Соб-баки! – бросил Миша в экран телевизора, где крупным планом проступали сальные поры очередного чиновника, и осанка его стала еще прямее. Как будто он сейчас встанет, вот только досмотрит новостной эфир.

Голос отца вернул Сандрика в спальню. Под ним скрипел старый деревянный стул, в запотевших руках пошли волной тонкие страницы каталога. Он хотел и не решался что-нибудь сказать отцу. С каждым новым днем ему все чаще казалось, что между ними все же возможен мир. Что дело в нем самом, в Сандрике. Он тогда набирался смелости, пытался сосредоточиться на этом ощущении, но смелость постоянно куда-то утекала, как керосин из ржавой, разъеденной до дыр канистры. И в этот момент нужно было, насколько возможно, усилить напор, чтобы утекало всегда меньше, чем прибывало, а потом поймать этот временной зазор, пока канистра полна, и действовать, идти напролом, ни о чем не думая. Как в тот день, когда их били на футбольном поле: в баке Сандрика было тогда столько керосина, что жидкость пробилась через все ржавые дыры и выплеснулась из горловины.

Сандрик смотрел из спальни на отца, и сердце колотилось как перед прыжком. Глотая воздух, словно через забитый фильтр в гортани, он сжал страницы каталога, выгибая и сминая его, и ржавые пробоины в его животе стали нещадно пропускать керосин. Больше напора, больше! Сейчас он спросит отца о каком-нибудь фильме. Миша любил обсуждать фильмы. В эти моменты он чувствовал себя непризнанным сценаристом или режиссером. Или просто – непризнанным.