– Гс-спди… Ты только на это смотри! – возмутилась женщина, вынув из коробки шапку ручной вязки.

– Америка! Еще богачами зовутся! Ну а фотографию-то свою зачем вкладывать? И записка фломастерами какая-то. Постыдились бы!

А когда подарки закончились и закончилась толпа, Инга скромно подошла к двери и заглянула внутрь.

– Мама, ничего не хочу, пошли! – Сандрик тщетно тянул мать назад.

Внутри уже охранник перебирал связку ключей, готовясь к дежурству.

– Извините, а где работники? Мы пришли за подарком.

– Все ушли. Нет никого. Вы тоже идите.

Инга постояла с минуту у двери.

– Зачем вам это все? Вот зачем? – охранник обвел рукой пустое помещение, еще совсем недавно заполненное коробками. – Куда ни ткни, все елки свои наряжают, гирляндами завешивают. Это же всё – чтобы тоску свою замазать. Чтобы тьму свою осветить. Чтобы она горела, как будто живая. Но мне в стакан воды что-то не то подмешали. Оттуда на меня трещина смотрит. Дым испускает. А я ей: дай мне знак! Нет ответа.

– Что ж, с наступающим, – осторожно заключила Инга. Мысленно втолкнула огромное кресло-качалку в самый центр зала, ткнула его, чтобы то закачалось. Ухмыльнулась, дернув коченеющими губами, и покинула территорию АТС, чтобы прийти сюда снова и обязательно оплатить все телефонные звонки, пустые разговоры и молчание в трубку.

А охранник вышел на холод, присел на ступени у железной двери, вытащил из кармана куртки пачку сигарет и зажигалку. Зажигалка в его руках свистнула, распугав последних воробьев, и вскоре наступила полная тишина. Он закрыл глаза, и темнота мгновенно запахла. Стоп-сигнал его сигареты на секунду загорелся и снова потух.

Следующие несколько лет Грузия выживала на одном лишь ожидании перемен. Миша тогда еще был с семьей. Это через полгода он встанет и выйдет из дома. Но в тот самый день он сидел в зале, там же – Сандрик, и оба они смотрели на Ельцина. Ельцин пропитыми глазами смотрел на них и, соскакивая на фальцет, что-то обещал. Мишу страшно раздражали чужие обещания. Он всего хотел сразу: понимания, участия, свежей заварки в чайнике. Сам он во все это никогда не вкладывался. Он хотел всего наперед. Чтобы разглядеть, как товар, и решить-а стоит ли вкладываться вообще. Но никто не давал ему взаймы ни понимания, ни сочувствия. Чайник слишком часто был пуст. Никто не хотел рисковать, бросать на ветер свои усилия.

Это делало Мише больно. Так больно, что только боль, причиняемая в ответ, могла заглушить его собственную.

Они втроем – Сандрик и родители – варились в этом котле. Никто не хотел уступать. Так и жили, пока отец в один из дней, похожих на все предыдущие, не рванул с дивана во время очередной долгой рекламы и не взялся за ботинки в прихожей. Сандрик не встал. Мать не вышла из кухни. Они еще долго ничего не предпринимали, когда дверь за отцом захлопнулась.

Все настолько резко и очевидно изменилось, что первым желанием было закрыться в себе, поставить на паузу рекламу, Ельцина, время. Изничтожить этот самый момент, который уже случился. Как будто его не было вовсе. И отца не было. И его запаха. И одежда его, только что навсегда выбежавшего из квартиры, не сложена все еще в шкафу.

И вот, месяцами ранее, они еще сидят и слушают обещания с экрана, а Миша хмыкает, качая головой. Одна его рука вытянута вдоль спинки дивана, другая легла на подлокотник. Сандрик в старом кресле перебирает импортные журналы с яркими картинками игровых приставок, машин на дистанционном управлении и роликовых коньков.

– Возьми в руки книгу! Хватит уже листать эти пустые страницы! – едва шевеля губами и не отводя глаз от экрана, бросил Миша. – Идиотом вырастешь на этих журналах. Ничего дельного Вовчику из Турции не привозят. А ты падок на этот мусор, – и отец хмыкнул так же, как делал это в адрес сытых чиновников с экрана. На слове «мусор» он уже смотрел на Сандрика, и взгляд его застыл на пару секунд.

– Я сегодня уже читал.

– Значит, почитаешь еще.

– Больше не лезет! – огрызнулся Сандрик.

Однажды он подрался с отцом.

Сандрик, едва шагнувший в подростки, уступал ему в размерах и силе, и отец тогда прижал его к стене и долго держал так, ухватив за подбородок, пока Сандрик не перестал пыхтеть и сопротивляться. В первый момент глаза Миши горели торжеством и превосходством. Но потом он с отвращением к себе отпустил сына и кинул стакан в стену. А сейчас он оставался угрожающе сдержанным.

– Больше не лезет, говоришь? – спокойно повторил он, потирая щетину. Слишком спокойно, с подвохом.

Сандрик напрягся в ожидании продолжения. Именно отец научил его обращаться с людьми особым способом: к новым знакомым Сандрик поначалу оборачивался с агрессивным оскалом, заранее очерчивая их отношения и границы дозволенного. Как бы обороняясь от возможных претензий и нападок с их стороны. А лучшая оборона – это нападение. Сандрик так и делал.

– Зря ты вот так дерзишь. Знаешь, почему Дато после школы в тюрьму загремел, а не в университет поступил? Потому что дозу не рассчитал, а потом у него крыша съехала. Он целый год гонялся с топором за родным отцом. Клялся, что зарубит. А потом у отца от горя крыша съехала. И весь следующий год уже он гонялся с топором за сыном. Буйный мужик был – сразу в полицию забрали. Мол, такие нам и нужны, – Миша хлопнул ладонью по колену и покачал головой. – Он сына в тюрьму и посадил. Сжалился в итоге, конечно, раньше времени вызволил. Всему району на радость.

– А я вообще при чем?

– При том, что Дато докатился до этой жизни. И у тебя все шансы с годами пойти по его стопам. А брат его младший, Ника, с финкой по району ходит и хаты берет. Я тебя от такого будущего огородить хочу, а ты туда лезешь руками и ногами.

– Миша, он же просто на ролики смотрел. Не сгущай красок, – Инга робко вошла в зал, встала на защиту сына.

Мишу это только раззадорило.

– Ролики?! На наших-то дорогах? Лучше пусть танк себе присматривает. На ролики он таращится! Ты смотри, а… Это ты его против меня настраиваешь. День за днем, день за днем, – Миша хлопал тыльной стороной ладони о другую ладонь. – Что же вы никак не уйметесь? «На ролики»! Вот так всю жизнь и будет смотреть на ролики, которые на наши дорожные выбоины не рассчитаны. Все это мечты, витание в облаках!

В этот момент Сандрик представил, как Дато врывается в их квартиру и засаживает топор Мише в спину, и топор застревает там. Отец падает на колени, истекая кровью. Вокруг него уже целая лужа. Когда крови становится слишком много, она выглядит густой, смоляной. Чернющая такая: только по красным прозрачным краешкам себя и выдает. И вот отец тянется за топором в своей спине, но там его больше нет, потому что кровавый топор в Сандриковых руках. И это Сандрик, у которого поехала крыша. Это все он.

– Ты слышал, что у Инессы Альбертовны ограбили ночью квартиру? – начал в ажиотаже Вовчик, когда они с Сандриком встретились в школе. – Догадайся кто.

– И так понятно, – Сандрик не поменялся в лице.

– Я видел ее сейчас в классе географички, когда проходил мимо. Там дверь приоткрыта была, и Инесса плакала. Вся школа теперь только об этом и говорит. И знаешь почему?

– Ну?

– У нее в диване три тысячи долларов были запрятаны. Все забрали.

– Откуда ты знаешь?

– А она так и говорила сквозь слезы географичке: «Все три тысячи, все до доллара».

– Слушай, Вовчик, не рассказывай никому. Может, она не хочет, чтобы люди знали. Особенно старшеклассники. Особенно Никин класс.

– Да все уже знают, – бросил Вовчик и виновато отвернулся.

Позже в тот же день Сандрику поручили отнести Инессе Альбертовне кипу контрольных работ, забытых ею в школе. Не особо хотелось заходить в квартиру, где еще ночью парни в масках связали женщину, чтобы вынести все ценное. Прийти – значит, смотреть в глаза своей учительнице. Сандрику было стыдно за то, что он знал больше, чем должен. Ему было невыносимо понимать, что она ищет преступника, а все знают, кто это. И он знает, но не может сказать. Потому что страшно.