По окончании работы Миша отыскал лампу на рынке, покрутил, проверил. Расплатился. Но Сандрику отдавать не спешит, время тянет, рядом на бетонный выступ присел.

– Мама как? – Ловким щелчком зажег очередную сигарету и сразу затянулся, пряча в карман зажигалку.

– Слегла опять, – неохотно ответил Сандрик.

– Хуже ей?

– Может быть.

– В больницу чего не ложится?

– На этот раз отказывается. Тебе-то чего?

– Ишь какой! – грузчик ухмыльнулся, оглянувшись через плечо. – Пушок над губой повылазил, так уже думаешь, что вырос? Мало пожил.

– Лампу отдай, как договорились, и больше ни меня, ни маму не увидишь. Живи как знаешь, – Сандрик решительно собрался уходить.

– Послушай… – грузчик вдруг замешкался. – Постой. Я тут подумал… – Он неуклюже достал из кармана тощий бумажник, выпотрошил содержимое в мозолистую ладонь и спешно пересчитал. – Вот. Возьми. Там, знаешь, на лекарства, на хлеб. Маме отдай.

Сандрик улыбнулся впервые за день. Горькой такой, не по возрасту, улыбкой. Он долго смотрел грузчику в глаза, а потом произнес, сбавив тон:

– А помнишь, я ни один рисунок в детстве не доводил до конца? Начну, что-то не понравится, устану, отложу. На следующий день за чистый лист брался. А ты злился. Говорил: ничего не дорисовываешь, всё только заново начинаешь.

– Ты хочешь мне что-то сказать? – Грузчик вытянул руку с мятой горсткой мелких купюр и монет. То ли дающего рука, то ли просящего.

– Я вот подумал: а какая она, твоя новая семья? По душе?

Вечерело, но в окнах не загоралось электричество. Надо было спешить. Еще бы воды набрать. Небось и ее перекроют. Беда не приходит одна. Сандрик выхватил лампу, отвернулся и не прощаясь поспешил к остановке.

«Не иди за мной. Только не иди. Не хочу. Не хочу!»

На широкой улице стало тесно и жутко. Прошлое обросло щупальцами и огромным всепожирающим чудищем поплелось за Сандриком, выдыхая жар ему в затылок. Сгусток обиды и гнева застрял в горле, и Сандрик нарастающими волнами завыл себе под нос, стиснув зубы и едва разомкнув губы. Так хотелось быть мужчиной именно в этот мерзкий момент!

В маршрутке снова пришлось стоять, хотя тянуло просто забраться на заднее сиденье и уткнуться в окно. Позади безликое чудище догоняло маршрутку, присасывалось щупальцами к жести. Это был не отец, а она, пришедшая на его место, – развороченная пустота. Рыхлая, как будто там что-то есть. Горькая, как если бы ложилась на язык. Скорее бы… Не сбавляй! Гони!

В салоне было душно. Сандрик достал маленький кассетник и подключил наушники, свисавшие вдоль шеи. «Закрой за мной дверь, я ухожу»[4]. Больше никогда. «Закрой за мной дверь, я ухожу». Никогда. Мысли мешались с музыкой. Хотелось чиркнуть зажигалкой и поднести к коже. К той, под которой набухли вены. «Посмотри на часы, посмотри на портрет на стене».

Шум дороги и скрип маршрутки слились в общий гул. Водитель исполнял немаршруточные маневры, переходя из ряда в ряд. На повороте его занесло, и в салоне едва не покатились пассажиры. Одна из женщин едва удержалась на ногах. В какой-то момент она ухватилась за ближайший спасительный выступ. Им оказался руль.

– Дура! Нашла за что держаться! Убери руки! – водитель сопротивлялся, выравнивая руль, пока женщина по инерции снова тянула его на себя, качаясь из стороны в сторону.

– Что мне сделать, если я падаю?! Води нормально! До чего докатились… Кому не лень права покупают!

Сандрик едва ли слышал их. Только рассматривал удивительные картинки на приборной панели. А потом водитель безотчетно дотронулся до маленькой наклейки-иконы Богоматери.

На одном дыхании поднялся Сандрик по лестнице: лифт застыл, как свинец, кнопка не реагирует. Значит, без перемен. Нетерпеливо повертев ключами в замочной скважине, он вошел. Дома было привычно тихо, пахло копотью от печки и некачественным парафином. Такой себе заповедный край: всем причастным мир да уют. Припаяли к его земле, пригвоздили к его стенам. Впечатали. Стерпится, сказали, слюбится. Стерпелось, свыклось. Только ссадины и остались. Сандрик сразу подумал: всё позади, я внутри.

– Ма-ам? Я лампу купил! Хорошую. Проверил. Поем и выйду воды набирать. Керосин куплю.

В прихожую вышла Жанна.

– Уснула?… – Сандрик сжал виновато губы. Не стоило на радостях так кричать.

– Сандрик, родной. Сейчас кое-кто приедет, – Жанна припала обессиленная к стене.

– Врача вызвали? Маме хуже? – Ноги распухли, и ботинки будто приварило к ним. Сандрик с силой выдернул их и шлепнулся на пол. Усталость только теперь навалила со всей сдерживаемой до этого силой. – Сейчас. Иду. Скажи, зайду сейчас. Отдышусь.

– Да, «скорая помощь» едет уже.

– Встаю…

– Сандрик, нет Инги больше. Все закончилось, – Жанна нервно вдохнула воздух и выдохнула его с беззвучным судорожным плачем.

– Что ты вообще несешь?! «Скорая» зачем тогда? – Сандрик начал машинально распаковывать керосиновую лампу, но взгляд его медленно стекленел.

– Так ведь. смерть зафиксировать.

То ли дошел, то ли дополз Сандрик до спальни. За окном-сырой ужас, в комнате – тучный мрак. В углу в печке тлели поленья.

– Я помогу тебе во всем, слышишь? – Жанна отчаянно схватила его за руку. Всегда живая, бойкая, сейчас она показалась Сандрику совершенно потерянной.

– Я обмою ее, – исступленно произнес Сандрик.

– Тебе не обязательно это делать. У Инги есть я!

– Я обмою ее сам. Смотри, как она, бедняга, взмокла, – Сандрик дрожащими пальцами коснулся лба матери. На ощупь кожа была мягкая и еще не остыла.

– Воду перекрыли час назад.

– Спущусь, наберу неподалеку. Вскипячу. Достань кастрюли. С остальным я справлюсь, – Сандрик встал и шатаясь отправился вглубь комнаты, к печке. Внутри так живо затрещали поленья, будто сейчас человеческим языком заговорят.

Паром накрыло большое окно, и за ним расплылись очертания белых панелек, как будто это вовсе не они там, а высокие отвесные айсберги на пути, и корабль сейчас врежется в один из них. А может, корабль Сандрика – это ледокол, и есть еще шанс на спасение? Но пар на стекле свертывался в капли и быстро стекал вниз, оголяя подлинное лицо «айсбергов». Внизу напротив дома рабочий демонтировал огромное, вбитое в фасад полезное слово «канцтовары», еще задолго до этого съеденное ржавчиной. Сопротивлялись только голуби, отчаянно оборонявшие свое жилье между выпуклыми буквами.

– Вонища!

По лестнице неровным шагом поднимался пьяный сосед. В подъезде было настолько темно, что казалось, будто следующая ступень – это уже открытый космос.

– Вонища, еб твою мать!

Сандрик не любил ночи в Тбилиси. По ночам часто обкрадывали квартиры. Поэтому он всегда держал на тумбочке у кровати нож, а к входной двери прислонял заполненный старым железным конструктором шуршащий целлофановый пакет. Это служило сигнализацией в случае, если дверь уже открыли. Сандрик гордился своей изобретательностью, но что делать, если воры уже в доме, он и понятия не имел.

С этими непростыми мыслями он встал с кровати и ушел в ванную.

– Свиньи, ба-лять! – снова послышалось в подъезде.

– Да задолбал. Чертов алкаш, – совсем не раздраженно и уже привычно бросил Сандрик, закрываясь в ванной.

Воду отключили. Сливной бачок был пуст и издавал хриплый звук, будто сейчас задохнется. Сандрик зажег свечу, взял ковшик и зачерпнул им из тазика.

Черное пятно ковша с длинной ручкой заблестело созвездием капель. Оно напомнило Сандрику созвездие Большой Медведицы. В отблесках тусклого, короткого света ковш перестал быть атрибутом ванной, и сама ванная, погрузившаяся в темноту, уже не была такой обшарпанной и убогой, а раздвигала свои пространства до бесконечности.

И в момент, когда не осталось стен, а кафельные плитки, раковину, тазик и прочую утварь, медленно вращавшуюся по общей оси, начало уносить в разные стороны, все вдруг выстроилось обратно в одном идеальном, слаженном рывке; кто-то тихо поскреб входную дверь, и это повторилось снова секунд через пять.