Ежась от гуляющих по коридорам сквозняков, Ян покорно брел за Брендоком и, наконец, часовой, поднявшись по узкой винтовой лестнице, остановился перед дверью приемной начальника стражи. Караульный, дремавший на софе из потертой кожи, мгновенно вскочил и, выслушав донесение Байера, скользнул за дверь. Через минуту он вышел и пригласил Байера и Яна войти.

Убранство приемной сразу бросилась юному менестрелю в глаза. Круглой формы комната метров десяти в диаметре была ярко освещена роскошным светильником разноцветного торкского стекла. Внутри стеклянных капель горели огоньки золотистого теплого света, искрясь и переливаясь, как ночные светлячки. Ян догадался, что это алмазы с холодных озер, расположенных в юго-восточной части Проклятых Штолен. Один подобный камешек, светящийся собственным внутренним теплом, стоил баснословные деньги и добывался с огромным трудом, часто ценой жизни каторжника. Массивный круглый стол из черного монолитного куска мрамора в центре украшала эмблема Стражи Шленхау – согнутая в кольцо оскаленная бирюзовая Виверна – вымерший вид подземных крылатых змей, что вырастали величиной с добрую лошадь. У книжных полок, расположенных вдоль стены дугой, стоял спиной к вошедшим Клеменс Палаш. В резном кресле у стола, подперев острый подбородок жилистой, сухощавой рукой, сидел Ричард Клоссар – заместитель Вейса, начальник Ночной Стражи. Байер хрипло кашлянул. Он не впервые стоял в этой комнате, поскольку был старый служака и частенько делал доклады о работе своего ведомства, однако до сих пор, заходя в приемную барона Вейса, чувствовал биение своего сердца и слышал стук собственных зубов.

Палаш молчал с минуту, а Байер не решался нарушить ход его важных для государственных дел мыслей. Потом, не оборачиваясь, барон тихо сказал:

– Вы будете отданы под суд, часовой Байер. Зачем вы пропустили человека в крепость? Я ясно дал понять сложившуюся ситуацию. Ваше начальство тоже будет наказано, не в пример суровее вас. Это все. А теперь я слушаю.

Байер открыл, было, рот, чтобы пролепетать слова, извиняющие его необдуманные действия, однако Ян решительно шагнул вперед:

– Господин Вейс, я… Байер не виноват! Дело в том, что у меня письмо, я его обещал передать лично вам в руки. Староста ничего толком мне не объяснил, но мне кажется, это дело государственной важности! В Чартице… понимаете… там не просто чума! Это… хуже, гораздо хуже! Половина города уже вымерло. За неделю! Вы должны выслушать меня.

Барон повернулся на срывающийся голос юноши. Он остался почти таким же, как и был изображен на картине, однако годы и труды добавили морщин на его лице, а мешки под глазами показывали, что Палаш в последнее время пристрастился к выпивке. Он всмотрелся в лицо молодого музыканта и снисходительно кивнул:

– Давай сюда письмо.

Клоссар беспокойно завозился в кресле:

– Постой, Клеменс! Вдруг на нем осталась зараза? По случайности, или может этот парень – наемник, пришедший сюда отравить тебя?

Палаш хмыкнул, но, тем не менее, надел черные перчатки из тонко выделанной кожи. Взяв в руки лист пергамента, что протянул ему Ян, Вейс долго и внимательно изучал каракули находившегося при смерти старосты, и лицо его темнело с каждой новой прочитанной строчкой. Под конец он медленно поднял голову, обвел мутноватым взором серо-голубых глаз собравшихся в комнате и приказал Байеру: «Вы можете идти, часовой»!

Байер понимающе кивнул и пулей вылетел за дверь. Палаш долго еще изучал бумагу, щупал восковую печать, всматривался в знаки правительства Чартица и, наконец, убедившись, что письмо действительно подлинное, он устало опустился в кресло рядом с начальником Ночной Стражи.

Что пишут? – отрывисто буркнул Ричард.

–Полюбуйся, коллега. Кажется, скоро всем нам придется несладко. Если мы вовремя не предпримем нужных мер, я боюсь, заботы о предстоящей коронации покажутся нам легче гусиного перышка.

Клоссар подслеповатыми глазками окинул лист, крякнул, встал с кресла, налил себе кубок стоявшего на столе грога, отпил, затем подошел к Яну и протянул вино ему.

– Выпей, парень, а потом расскажешь, что это за такая сомнительная Чума…

Ян рассказывал всю ночь. Рассказывал все, что знал. Городские сплетни, слухи, бродившие по умам несчастных жителей Чартица, странные ночные происшествия. Стражи слушали внимательно, не перебивая парня и тот, обалдев от свалившегося ему на голову почтения со стороны очень, очень важных людей, взахлеб рассказывал о страшных событиях последних недель. О том, что погибла вся его семья – мать, старик дед и две сестренки, Андерас промолчал. Он чувствовал, что в данный момент его жалобы на жизнь мало кого заинтересуют.

Лишь однажды Палаш перебил парня:

– Сынок, ну-ка, расскажи нам еще раз о том, что увидел три недели назад этот фермер… как его там…

– Мирча Кулак?

– Да, он самый.

Ян попросил грога, и ему с готовностью налили полкубка. Выпив вяжущую жидкость, он снова поведал стражам о происшествии у домика старого Мирчи.

Месяц назад старый Мирча, живший на окраине леса к югу от Чартица утром зашел в свой обширный коровник и обомлел от ужаса – его скот валялся бездыханным на полу. Почти все коровы были мертвы уже несколько часов, а некоторые, жалобно мыча и суча копытами во все стороны света, издыхали. Фермер схватился за голову и побежал домой, куда вскоре вернулась с рынка его жена, которую чуть было, не побили на рынке за то, что она пыталась продать прокисшее молоко, выдавая его за свежее. Старуха была так потрясена, что когда Мирча добил ее известием о поголовном падеже коров, она лишилась чувств.

Клеменс Вейс прикрыл глаза, словно обдумывал что-то. Ян продолжал.

Комтур понял, что это было еще не самое страшное. Ночью, четырнадцатого мая Мирча вышел дежурить в поле, чтобы узнать, кто травит его коров. И, как рассказал он перед смертью старосте, задыхаясь сгустками собственной крови, идущей у него из горла, он увидел того, кто, по его мнению, мог навести порчу на скот. Единственное, что староста понял из его бреда, это слова о белой женщине с пепельным лицом. Еще он постоянно упоминал какой-то красный шарф, что она повесила ему над крыльцом. Всем стало так страшно после столь нелепой скоропостижной смерти, что народ забаррикадировался в домах, боясь выйти на улицу. И еще несколько человек, к которым ночью постучали, нашли на своем пороге красный шелковый шарф. Потихоньку началось. Многие засыпали здоровыми, а просыпались в луже собственной крови вперемешку с гноем. Кровавая жижа хлестала из всех отверстий на теле человека. Многие не просыпались вообще. В городе началась паника, стали искать виноватых. Вспомнили и о старой перечнице – знахарке Неле Добб. За сварливый характер многие считали несчастную повитуху ведьмой. Старуху бросили в пруд, где она не выдержала испытания водой и утонула. На этом не закончилось. Люди бежали на кладбище, вскрывать свежие могилы, обходили их с мальчиком на вороном коне, вспоминали, кто при жизни как-либо «странно» себя вел. А одному – почившему с миром бедолаге отрезали голову и вонзили кол меж лопаток лишь за то, что Вана Брик, эта сучка, вспомнила, будто через гроб покойного во время похорон перепрыгнула кошка. Чартиц вымирал на глазах. Дошло до того, что некому стало вывозить трупы из домов, и весь город превратился в одно большое кладбище. Лишь немногим счастливчикам удалось обмануть белую даму с красным шарфом.

– Постой, Ян.

Клеменс прервал парня.

– Так ты хочешь сказать, что мор кто-то запланировал. Не могла ли Чума вырваться из старых могильников с прошлых эпидемий? В этом году было сильное половодье, все могла размыть вода. Эта зараза, как говорят лекари, может жить годами! И почему все началось со скота? Если цель чумы – люди, то как-то странно это все.

Ян покачал головой:

– Не знаю, господин барон. Я лишь передаю то, что видели многие. В Чартице голод.

Стражи задумались, потом Вейс встал, похлопал парня по плечу и сунул ему в ладонь туго набитый кошелек.