У меня никогда не получалось выкинуть мысли о еде из головы, вернее, с тех пор, как только в семье на меня легла ответственность за то, что будет на нашем столе. Так сложилось: муж всегда был добытчиком, а все деньги – мне. В еде – неприхотлив, будет есть, что дадут – привычка, наверное, ещё с казармы военного училища. Но вот подумать – что приготовить, из чего, где достать – этого в его голове не было совсем. Да ещё в тот период распределения базовых обязанностей совпало с пиком дефицита на продукты, и мысли о еде, одержимость достать продукты закрепили в мозге доминанту "Еда! Решить проблему с едой, каждый день!"

Вспоминаю бабушку Алеши Пешкова, которая всегда при кухне, всех кормила, и поэтому была в теле. Я так иногда себя оправдываю за лишний вес: "я же при кухне". Ну – где вы видели худую кухарку?

Читаю на ФБ пост специалиста по письменным практикам, обращенный к себе в день 40-летия: "Ты еще не знаешь, что такое “быть в хорошей физической форме”. Но за последний год ты очень заметно продвинулась в эту сторону".

Нет, я знаю, что такое "Хорошая форма" и помню тот период, когда была довольна своим телом. Есть даже фото, свидетельствующее об этом: я на пляже, раздеваюсь до купальника. И рядом маленькая девочка с запрокинутой на меня головой и завороженным взглядом. Но как это было давно…

Пожалуй, главное удовольствие, которое я могла бы для себя представить, это – "быть в хорошей форме". Может ли барышня в предпенсионном возрасте войти в неё, сбросив, как броню, всё то лишнее, что не нужно, что так долго мешало?

В прошлый раз он был у меня три года назад. Убивался о своей несчастной любви, что девушка, которую он боготворил и слушался во всем, просто исчезла из его жизни без объяснений. Он не мог понять, в чем дело. Единственный любимый сын обеспеченных родителей, не знающий ни в чем отказа, недавно закончивший престижный университет, с привлекательной внешностью – не смазливой, а породистой, с четкими чертами лица: тонкий нос правильной формы, внимательный взгляд красивых серо-синих глаз, продолговатый, слегка заостренный овал лица. Он тогда как будто уперся в незнакомую стену, с которой совершенно не знал, как справляться.

И вот он снова здесь, сидит напротив меня. Такое впечатление, что пришёл не он, а его отец, на которого он сильно похож, хотя на самом деле он похож на мать, с которой я знакома, – настолько он как будто постарел.

Глаза ввалились, вокруг них – тёмные круги. От задумчивой позы, от безмолвной фигуры, всё такой же стройной, веет холодом и одиночеством. Говорить не хочет. Но зачем-то ведь пришёл… Постепенно всё же проявляются штрихи, складывается картина – что его в жизни окружает, чем он занят, с кем взаимодействует. И понимаю – он и сейчас стоит перед той же стеной. Которую – ни обойти, ни перелезть, ни проломить. Такое впечатление, что теперь уже и по бокам его – стена, а сзади – обрыв.

В какой-то момент мне показалось, что он понял по моему взгляду, что я прекрасно вижу его безвыходность. И – тут же отдалил меня, далеко-далеко, за обрыв… Чтоб не мешала ему стоять одному у стены. Я не удостоилась права разделить его одиночное стояние.

Да, это было именно стояние. Мне вспомнилось «стояние Зои» – городская легенда о застывшей с иконой в руках танцующей девушке. Что сковало тогда её – оцепенение, кататонический ступор? Только его стояние у стены со стороны было не видно. Я его лишь ощутила, а он – не сомневаюсь в этом – понял, что я это почувствовала.

Слившись так эмоционально на одной волне, при прощании мы оба делали вид, что нет никакой стены, что он свободен, и что он может пойти в любую сторону. Но не может. И совсем мало осталось времени, чтобы добровольно выпустить из рук то, что не должно было им браться. Так же недопустимо, как той Зоей икона Николая Угодника вместо партнера для танца. Ещё чуть-чуть, и любое прикосновение будет для него так же кроваво, как вырубание топором из деревянных половиц застывшей давним морозным вечером девушки.

Когда моя семья в течение жизни переезжала с квартиры на квартиру, всегда оставались вещи, которые ни туда, ни сюда: в новой жизни они уже не нужны, но и из старой выкинуть – рука не поднималась. Этакий отживший сухой остаток. Они потом долго лежали не перевезёнными, вычеркнутые из дальнейшей совместной с хозяевами жизни, и до последнего часа передачи квартиры новым жильцам по-своему пытались найти себе новых хозяев: их предлагали, изредка продавали, отдавали, некоторые, в конце концов, выкидывали. Бывало и такое, что сами мы, вселяясь в новое жильё, обнаруживали там чужие вещички, которые «не успели выкинуть, вдруг вам сгодится». Так прижилась у нас огромная разделочная доска из фанеры с ручкой-полуостровом, летом на ней мяту и мелиссу сушим.

В последний наш переезд, когда мы иногда возвращались в своё дважды «опустевшее гнездо» – в квартиру, с которой съехали сначала наши выросшие дети, а потом и мы сами, у нас этот сухой остаток оказался значительно больше, чем в предыдущие разы – солидный такой, пропорциональный возрасту остаток.

Обнаружились замаскированные под общие хозяйственные баночки дочерние закрома – для ухода за кожей, для лечения волос, что-то для приготовления роллов и других новомодных премудростей. Папины очки в кожаном очечнике с облупившимися углами. Этажи коробок с пазлами. Пакеты с пакетами – полиэтиленовыми, тканевыми, бумажными подарочными. Они периодически востребовались, участвовали в круговороте пакетов в хозяйстве, и вот поток прервался, и образовался затор. Кучка одежды, практически новой, которая не пошла в обиход: была куплена в фантазиях либо о том, куда и когда её носить, либо о похудении, либо на вырост.

На кухне – коробка с крышками для банок, полиэтиленовыми и жестяными. Бывали годы, когда они шли в дело все до последней, их не хватало, и в пик страды закрутки варенья я покрывала последние банки калькой и заматывала крепкой ниткой – ничего, стояли. Сейчас варенье почти не варю – кондитерское изобилие низвергло его из востребованных десертов и лакомств, разве что только абрикосовое… Но крышки ещё надеялись на участие в хозяйстве.

Во встроенном шкафу целое нижнее отделение крепкой, практичной обуви, которая не наденется уже никогда. Но незабываемый травматичный опыт, когда экстренно сданную в ремонт пару нечем было заменить, не позволял расстаться и выбросить. А уж, что там на двух забитых до отказа антресолях, из нас не помнил никто.

В одном рассказе прочла, что виток жизни кончается на помойке – поздно или рано все сопутствующие жизни вещи оказываются там. И мне подумалось, что, возможно, эти не дошедшие до нее вещи осуществляют для меня некий заслон к той помойке. Может, даже помогают пережить неопределённость моего бытия при смене жилья, пока не накопится новый сухой остаток следующего витка, и я держусь за этот старый хлам, как за опору.

Соседка по даче в очередной раз завела на лето кур, чтобы ежедневно были свежие яйца. Три коричневых, две черных и одну серую. Ко всеобщему удивлению задружили они по окрасу: черные между собой, коричневые только с коричневыми. А с серой – никто не дружит: и мыкается по участку она одна, и от еды её отодвигают – то черным фронтом, то коричневым.

Приехавшая к соседке взрослая внучка, послушав о куриных боевых сводках и увидев сцену изгнания серой курицы от кормушки, расплакалась.

– Да ты что! Не бойся, не останется она голодной, – успокоила её бабушка.

– Я вспомнила, как меня так же не впускали в «свои» девчонки во дворе, когда мы только переехали. Так обидно было! – в ней, как оказалось, до сих пор жила отодвинутая от общих игр маленькая девочка, как эта соседская серая курица от кормушки. Ей казалось, что её это не так уж сильно тогда и задевало, и что она давно справилась с этим. Но, видимо, корешок обиды занозой продолжал гнить где-то глубоко в душе, и вот сейчас, со слезой сострадания к голодной несушке, наконец-то вытащился.