Дверь до сих пор пытались вынести снаружи, и дерево могло сломаться, если это не остановить.
– Что?! – заорал он, распахивая ее.
Грант уставился на него с поднятым в воздух кулаком и распахнутыми глазами. Его щёки раскраснелись от криков, он тяжело дышал. Он смерил Римуса взглядом с головы до ног.
– Господи боже, – выдохнул он, грубо пихая его локтем по пути внутрь. – Что случилось? Я уже несколько дней пытаюсь до тебя дозвониться, что у тебя с телефоном?
– Нет связи, – ответил Римус, медленно возвращаясь к своему гнезду на диване, где было хотя бы тепло. Он спрятал холодные ступни под себя и снова поднял бутылку.
– Какого хуя здесь происходит? – Грант осмотрел бардак в квартире, затем снова посмотрел на Римуса. – …Боже, он же не бросил тебя, нет?
Римус поднял на него взгляд и больше не смог сдерживаться. Он начал рыдать. Он поставил локти на колени и уронил голову в руки, истеря как ребёнок.
– Дерьмо, – Грант поспешно сел рядом с ним, не обращая внимания на пустые банки, вонючие подушки и одеяла. – Я со своим длинным языком! Прости меня! Я не хотел… – он без лишней мысли прижал Римуса к себе, и это наверняка было отвратительно, потому что Римус помнил, что он не мылся уже целую вечность, он лишь пил и рыдал долгими днями, и днями, и днями, но Грант всё равно крепко его обнимал.
– Больше никого нет, – сказал Римус, когда снова смог говорить. – Я один.
– Вот же блять, – прокомментировал Грант. – Ты не один.
Римус зарыдал ещё сильнее.
***
Не проходило ни единого дня – и ни единого дня никогда не пройдёт ещё долгие годы – чтобы Римус не думал о Сириусе и не страдал. Это была абстрактная и жестокая пытка, и Римус смирился с тем, что его ждёт жизнь, полная безграничного несчастья.
Куда бы он ни смотрел, всё было наполнено мыслями и воспоминаниями о его друзьях, о всём том, что они никогда не смогут сделать, и о всём том, что он не делал уже какое-то время. Он пришёл на похороны – совместные для Лили и Джеймса, после которых следовали поминки Питера. Римус сидел на заднем ряду и ушёл сразу после официальной части, чтобы ни у кого не было шанса поговорить с ним.
Он приходил в ужас от одной мысли, что кто-то может спросить его о Сириусе – может спросить его о том, что он знает. Или скажет ему что-то, чего он знать не хочет. Так что Римус не остался, чтобы вспомнить или ‘отпраздновать’ жизни своих друзей (серьёзно, что за омерзительная идея). Он вернулся домой один и напился. Он напивался каждый день ещё долгое время.
Он остался в этой квартире в Сохо – у него не было выбора в этом плане; ни денег, ни семьи. Ни друзей.
Орден распустили, и те, у кого до сих пор оставались жизни, стоящие того, чтобы их прожить, не хотели его знать. Он не мог найти никакой работы в волшебном мире и – всё равно никогда не чувствовав этот мир своим домом – решил его покинуть.
После того, как он узнал о трагической судьбе Долгопупсов из Ежедневного Пророка, он перестал читать газеты. Он не стал заново подсоединяться к дымолётной связи, он вообще не использовал магию за исключением совсем необходимых ситуаций. Он никогда не ходил в Косой переулок и во всех отношениях жил жизнью обычного маггла.
Мэри отправляла ему открытки из Ямайки, из Тринидада, из Сент-Люсии – у неё, по всей видимости, была семья по всем Карибам. Она постоянно извинялась перед ним. Римус не понимал, за что; они оба потеряли одно и то же. По крайней мере, она переживала достаточно, чтобы продолжать писать ему.
Дамблдор, вообще-то, попытался связаться с ним пару раз, но Римус намеренно игнорировал все его попытки. Он был просто в ярости на этого старика, который, если спросить Римуса, даже пальцем не пошевелил, чтобы помочь. Который бросил их всех в разгар войны, совсем молодыми и глупыми, и смотрел, как они все умирают один за другим, даже не моргнув глазом. Даже малыша, Гарри, быстро сплавили в какой-то анонимный уголок Суррея. Мародёры с тем же успехом могли бы вообще никогда не существовать. Было бы лучше, если бы так и было.
Какое-то время Римус просто гадал, когда это закончится.
Спустя довольно продолжительное время он осознал, что это никогда не закончится, и поэтому просто пытался притупить боль. Может, это было и эгоистично, но что ему ещё оставалось кроме эгоизма? Он уже достаточно пожертвовал.
Когда пришло время первого полнолуния в ноябре после того невыносимого хэллоуина, Римус был вынужден покинуть квартиру. Он телепортировался обратно в лес, в котором он жил со стаей Сивого в 79-ом году. Это было лучше, чем клетка. Он не будет сидеть взаперти, он не позволит этому случиться. Поэтому он ушёл, трансформировался и бродил по лесу в одиночку, воя, охотясь и рыча. В первый раз это было облегчением, но волку было одиноко. Во второй раз он отправился в леса Шварцвальда.
Он не собрался жить среди оборотней, он просто использовал их в качестве запасного плана.
Они мало что знали о войне кроме того, что она закончилась. В первый раз Кастор сразу же почувствовал боль Римуса. Они не говорили об этом – потому что в этом не было необходимости. Они попросту трансформировались и разобрались с этим как волки. Римус решил, что то, что происходит, когда они не в человеческом обличье, не считается, пока они никому не вредят. Это, своего рода, освобождало и стало единственным облегчением, которое Римус знал в эти самые тёмные месяцы после потери.
По утрам после полнолуния Римус оставался чуть дольше каждый раз, просто чтобы быть рядом с ними. У него больше ничего не осталось, так что он отбросил любые притворства касаемо превосходства, когда дело касалось стаи, и со временем Кастор наконец получил, что хотел.
Римус не мог больше отрицать своё влечение к Кастору, да и в конце концов – кому ему было хранить верность? Он теперь, что, должен хранить целибат до конца жизни, просто потому что его первая любовь разбила ему сердце? И между ними с Кастором не было никакой любви. Лишь животная нужда; звериные инстинкты. Это было хорошо, но это было лишь очередным способом забыть. И Римус всегда возвращался в Лондон, с ноющим телом, до сих пор неудовлетворённый.
В человеческом мире Грант так и продолжал регулярно его навещать после того первого раза. Он сделал себе второй ключ и заскакивал проверить Римуса между лекциями и сменами в пабе. Он был одновременно и помощью, и препятствием, когда приносил бутылки маггловского алкоголя и другие субстанции – всё, чего бы Римус ни попросил.
Его вышвырнули из его съёмной комнаты за домогательство (неправда, настаивал он – хозяйка квартиры просто заточила на него зуб), и теперь Грант скакал между кроватями своих парней и диванами друзей. Иногда он даже оставался с Римусом на пару ночей, и Римус не возражал, в этом не было ничего такого. Его вообще ничего особо не волновало, пока у него была выпивка. Ему нужно было быть пьяным. До того, как война закончилась, это было способом снять стресс; поднять настроение. Теперь же это и было его настроением; единственным, которое он мог вынести.
Именно Грант говорил с ним, пинал его, вытаскивал его с дивана и запихивал в душ, когда это было необходимо. Он даже стирал его вещи и покупал продукты на остатки истощившихся накоплений Римуса.
Римус же, в свою очередь, вёл себя просто отвратительно. Он бросал язвительные комментарии, метал оскорбления во все стороны. Но Грант не обращал на это никакого внимания и всё равно продолжал возвращаться.
– Ты возвращаешься, только потому что ты буквально бездомный, – огрызнулся Римус одним вечером со своего дивана, пока Грант собирал мусор вокруг него. Римус не мог выносить кликающий звук, который издавала каждая бутылка.
– Ага, – беспечно ответил Грант, продолжая своё дело. – Именно в этом всё и дело, Римус, старина. И это никак не связано с тем фактом, что я люблю твою кретинскую задницу.
Римус презрительно фыркнул на это. Грант не знал, о чём говорил. Люблю! Теперь Римус знал правду. Он знал, что ‘люблю’ было просто словом, которое люди говорили, чтобы сделать тебя слабым – чтобы держать тебя сговорчивым. Никогда снова. Никогда никогда никогда.
