В вязкой тишине утра глухо хлопает закрывающаяся за Дунканом дверь.
Глава IV
Via ad Sancta Sanctorum[9]
Пройдет много дней, и доктор Энлилль, стоя у окна в ожидании казни, припомнит тот далекий вечер, когда один из его пациентов прошел всю Больницу, чтобы оказаться у него на приеме. Слыша за спиной шаги приближающегося нечто, ощущая холодное дыхание ста лет одиночества, доктор пожалеет обо всем, что случилось до и случится еще после.
Но это будет нескоро. А пока – вернемся к истории.
* * *
Весь следующий день я помню, будто в тумане. Я пытался уснуть, но и во сне ко мне являлся дух доктора, изводивший своим неотвратимым, молчаливым присутствием. В голове крутился вопрос: кто вы, Энлилль? Что такое вы есть и почему столь бессердечно подставили меня под удар следствия?
Тысячи догадок роились у меня в голове – но все дороги вели в никуда, упираясь, словно в скалу или отвесную стену, в простейшие доводы разума и здравого смысла. Общая картина оставалась темна, что́ делать дальше – неясно.
– Ламассу, как думаешь, стоит поискать ответы у доктора? Или пока подождать? Может, сделать вид, что вовсе ничего не случилось?
Вольготно раскинувшись на кровати, Ламассу нехотя разевает пасть с острыми, обагренными кровью клыками. Похоже, недавно давали свежее мясо.
– Решать вам!
– Или лучше застать Энлилля врасплох, не дать ему выстроить надежную линию обороны?
– Решать вам!
– А если он причастен к убийствам? Нам не угрожает опасность?
– Решать вам, Хозяин!
– Что ты заладил? Как попугай… Думаешь, он может напасть?
Ламассу усмехается.
– Вы его видели? И как – может напасть? Да он умрет от одышки быстрее, нежели поднимет свою желеобразную руку.
Я молча киваю.
Дыхание Ламассу становится громче и горячее.
– Но ведь вы не это хотели спросить, правда? Задайте вопрос, который нам нужен!
– Не понимаю, о чем ты…
Ощетинившись, он грозно щелкает зубами возле моей шеи.
– Задайте вопрос!
Я хватаю его кровоточащую пасть, сжимая со всей силы.
– Будь поскромнее – не то напомню тебе сказку о Немейском гепарде.
– Льве, – глухо рычит Ламассу.
– Льве! А теперь скажи, собака, ты хочешь вопроса? Да? Тебе нужен вопрос? Замечательно, слушай! Что, если преступник я, а Энлилль – мой соучастник? Или свидетель? Или, хуже того, шантажист? Что тогда делать?
– А какие у вас варианты? – шепчет мой верный попутчик.
– Бежать. Надавить. Обмануть. Запугать…
– Так-так, – скинув мои руки, весело улыбается Ламассу. – А потом? Что, если не выйдет?
Жалость и страх жгут меня изнутри. Слова сии не пожелал бы я произносить даже Диаволу.
– Коли все будет тщетно, – делаю глубокий вздох, – видимо… придется заставить его замолчать. И бежать, бежать подальше отсюда!
– Именно! Именно об этом вы и подумали! – Пес ласково урчит, подмигивая правым глазом. – Успокойтесь, Хозяин! Уверяю, крайние меры будут излишни. Энлилль – не враг нам, и скоро вы в том убедитесь. Сегодня – день испытаний, а потом – новая жизнь, за пределами этой Больницы. Старинный особняк, целый замок – в нем вы будете дома.
– Собака! – кричу я, не в силах сдержаться. – Откуда ты все это знаешь?
– Верьте! Верьте мне на слово! Не надо сомнений.
– Хорошо. Но коли все так… То зачем? Зачем ты заставил меня произнести вслух эти угрозы? Дикие, запредельные вещи!
Встав на задние лапы, Ламассу бесцеремонно кладет передние мне на плечи.
– В целях самопознания. В вопросе всегда заложен ответ; в вашем был тоже. Он и есть подлинное семя. Не упустите его, лелейте, позвольте прорасти! А затем, разобравшись, что за тварь перед вами, срубите ее на корню, не дайте пустить метастазы. Думайте о себе – о том, кто вы есть и какие чувства это у вас вызывает. Засим и спасетесь!
Ну теперь-то, конечно, все «прояснилось». Молодец, объяснил!
– Ламассу, хватит! Мне сейчас не до ребусов и силлогизмов. Пришло время решаться. Подождем до конца дня – и если Энлилль не соизволит явиться в палату, то на закате мы сами отправимся к нему в гости.
– И это правильный выбор! Ибо непостижимы судьбы и неисследимы пути, ведущие к обители Доктора, – вновь засыпая, урчит себе под нос Ламассу.
* * *
А пока не остается ничего, кроме как стоять у окна и думать, глядя на окружающее мертвенно-ледяное пространство. Кажется, в этом году осень пришла раньше – горящие огнем красно-желтые листья ярко сверкают на густой, по-летнему сочной траве, вдоволь напитавшейся тысячелетнею влагой. Сквозь больничный парк маленькой змейкой плутает узкая, извилистая, вымощенная потрескавшимся гранитом дорожка, ведущая прямиком к поросшему чертополохом и репейником кладбищу. Надгробия стерлись; отдельные буквы еле проступают на покрытом мхом и лишайником камне; даже Ламассу с его нечеловеческим зрением не в силах рассмотреть прошлое, начертанное на древних, почерневших от времени изваяниях.
Свежий ветер доносит до меня дыхание умирающего сада, и первые проблески воспоминаний влекут мою тень по бескрайним полям и равнинам. По обеим сторонам раскачиваются благоухающие, налитые росой и нектаром травы; восходящее солнце разгоняет предрассветную дымку – его теплые лучи искрятся, отражаясь в капельках на моих детских сапожках. Я ощущаю аромат сладкой, зацветающей липы – и по сей день из всех запахов мира лишь он один способен будоражить мои чувства; в нем и только лишь в нем испокон веков живет знойное, нескончаемое лето, неотделимое для меня от переживания безмятежного счастья. Теперь его уже не осталось – оно ушло, растворившись, подобно туману; ушло надолго, может быть – навсегда.
А тогда детство казалось мне вечным; я верил, что оно не осмелится оставить меня один на один с окружающим миром; оно было частью меня – точно так же, как благоухание липы и степных разноцветий, далекий лес, представавший границей потустороннего мира, или солнце, ласково улыбавшееся с безоблачного небосклона. Когда понял я, что всего этого нет и никогда больше не будет? Пожалуй, только сейчас, глядя на сплошную стену дождя за окном больничной палаты.
Но и это обман – прежняя жизнь оставила меня задолго до последних событий. Детство затерялось, исчезло, забрав из души самое светлое, яркое и прекрасное, – а значит, рождение этого промерзлого, открытого всем ветрам Города, в котором я незнамо как оказался, давно стало для меня неизбежным. Жизнь ушла, оставив лишь сквозняки да обломки: нет более бескрайних полей, нет цветов и сладкого клевера, нет живописной тропинки, что под пение птиц и громкий стрекот цикад вела меня к чарующей, полной загадок осиновой роще; нет яркого, обжигающего солнца, освещавшего мой путь назад, к крохотной рыбацкой деревне, раскинувшейся среди изгибов неглубокой, но своенравной речушки. Кто-то сказал: «Путь в Обломовку всем нам заказан» – и то верно: Обломовка всегда обращается в темный, сумрачный Город, на улицах которого за свежую человеческую плоть дерутся неистовые, впавшие в ярость собаки…
Скажи, Ламассу, откуда эти смутные образы, воспоминания, волшебное буйство красок? Неужто я и вправду когда-то был счастлив? Клянусь, милый друг, я помню, как переходил речку вброд – переходил и воображал себя маршалом, генералом, возглавляющим огромную, непобедимую армию, готовую вот-вот совершить подвиг и сломя голову броситься на неприятеля, грозно ощетинившегося копьями и штыками. При мне моя верная шпага, сделанная из стеб-ля репейника, мушкет, заряжающийся горошинами и ягодами черной смородины; я знаю, что после долгой битвы враг непременно падет, ибо переправа эта – мой собственный мост при Арколе.
Я помню все ясно, Ламассу! Ясно, будто это происходило только вчера; слышу журчание воды, чувствую прикосновение солнца к мокрым, загорелым рукам, ощущаю запах ила на влажном, золотистом песке. Но все застилает аромат пороха, которым окутано поле боя. Презрев страх и смело бросившись на противника, я в очередной раз побеждаю в сражении – и, стоя на берегу реки, под древнею печальною ивой, я вижу, как передо мной распахиваются ворота древних столиц, а с неба летят лепестки роз и разноцветные ленты, устилающие путь к центру Города. Я ловлю на себе восхищенные взгляды красавиц, а конь подо мной ступает величественно и горделиво, грациозно пронося меня сквозь помпезно разворачивающееся торжество. Однако поход завершен – бабушка зовет на обед, и я бегом мчусь по склону к старому, полуразвалившемуся домику, притаившемуся среди зарослей черемухи и жасмина. Да, Ламассу, и где теперь то лето моего красочного, безграничного счастья?
