– Энлилль, но это же… глупость! Удивительная глупость! Ваша теория противоречит здравому смыслу!

Доктор смеется. Подмигнув, он демонстративно обводит рукой плохо освещенное пространство крошечной комнатенки.

– Оглянитесь! Посмотрите на меня, на Ламассу, на эту Больницу; на затерянный среди смрадных болот Город. Задумайтесь… Просто спросите себя: где, черт возьми, вы находитесь? И здесь-то вы ищете толику здравого смысла? Полноте! Разве во сне, или в мечтах, фантазиях, в горячечном бреду, или на том свете вам пришло бы в голову мыслить рационально? Пациент, ваша слепая вера в разумную обусловленность бытия неуместна здесь, как нигде во Вселенной!

– Напротив, Энлилль! В призрачном Городе, в мире иллюзий и заблуждений разум и только лишь разум может служить путеводной звездой, спасительным клубком Ариадны, дарующим выход из сумрачного лабиринта. Ни вера, ни интуиция, ни надежда на то не способны. Растворяясь в суевериях, нагромождая друг на друга красивые, но пустые теории, отказываясь от пленительного света мысли, вы лишь обрекаете себя на погибель. Ваша критика чистого разума абсурдна, ибо ведет в никуда. В страшном, несуществующем Городе единственный способ не утратить реальность – это впиться в нее зубами и не отпускать ни при каких обстоятельствах. Не поддаваться иллюзиям, не видеть призраков, не склонять голову перед богами. Sapere aude![18] Ибо сойти с дороги разума – значит неминуемо пасть в бездну.

– Молодой человек, как красиво вы вдруг запели! Похоже, в вас действительно есть частичка Майтреа. Однако проблема заключается в том, что именно разум и привел вас сюда; дорога, которую он якобы озарял своим светом, с самого начала пролегала сквозь тернии и буераки – только не к звездам и не к планетам, а к этому темному Городу. Вот и все! Разум годен лишь на то, чтобы искать антиномии, противоречия, нестыковки. Ни на что больше!

– Мне всегда нравился ваш оптимизм, доктор. Он вселяет надежду.

Энлилль добродушно кивает.

– Я рад, что хоть в чем-то мы пришли к соглашению… Впрочем, пора расходиться – работы у меня предостаточно; да и спутники ваши, должно быть, заждались. А посему – давайте прощаться!

Движимый внезапным импульсом, я усмехаюсь.

– А знаете, доктор, меня настолько забавляет ваша теория, что я готов оказаться убийцей лишь ради того, чтобы ее опровергнуть!

И на несколько мгновений наши улыбки озаряют непроницаемый сумрак душной каморки.

La creazione di Nastoatho[19]

Я смотрю на него, стараясь не напугать. Милостиво, мягко и благосклонно. Есть что-то нелепое в его маленьком, тщедушном тельце, в быстро бегающих, не способных сконцентрироваться глазках. Почему он так меня боится? Чем столь горячо восхищается? Он сидит напротив в просторном кресле и иногда даже решается застенчиво заглянуть мне прямо в глаза – но лишь на мгновение; спустя секунду мой крохотный гость со страхом переведет взгляд на мокрое от дождя окно, или на гусиные перья, стоящие на столе, или на что-то иное в окружающем нас дворцовом убранстве.

Ноги его столь коротки, что не касаются пола; он чувствует себя неуютно, скованно, напряженно. Мне жаль Малыша – он работает на меня добрый десяток лет, а я все так же изредка забываю его имя… Он выглядит, как последний бродяга – шинель, шарф, туго опоясывающий тонкую, покрытую глубокими шрамами шею. Лишь красивый самурайский меч, сиротливо приютившийся в углу, выдает в нем патриция, господина благородных кровей.

А между тем это – самый богатый человек во всем Следствии (исключая, разумеется, меня и суперинтенданта – мошенника, на котором клейма негде ставить!). Однако никаких претензий, все справедливо – я плачу Малышу огромные деньги за идеальное, безукоризненное выполнение моих поручений; он – самый ценный и добросовестный помощник из всех, что меня окружают. Пожалуй, он мог бы купить себе роскошный замок где-нибудь в Тоскании – западной префектуре Ландграфства, или обзавестись виллой на берегу озера Комо, разбить виноградники с тысячей крепостных, или, на худой конец, назвать в честь себя какой-нибудь проспект или мостик – в общем, сделать все то, что, невзирая на бесконечную и с каждым днем усиливающуюся грозу, позволяют себе остальные сотрудники Великого следствия – глупые и бездарные, слабые и никчемные, бесцеремонно летящие в сверкающих колесницах по полуразвалившимся улицам древнего Города. Полные, абсолютные ничтожества, половина из которых к тому же еще и шпионы Курфюрста – жалкие соглядатаи, приставленные ко мне выжившим из ума стариком и его послушной марионеткой Деменцио Урсусом. И, черт побери, убрать этих тварей – пиявок, присосавшихся ко мне и пока еще живому телу Ландграфского следствия, – даже это мне сейчас не под силу; даже здесь мне требуется одобрение со стороны двух безмозглых, стоящих выше меня идиотов. Я скован по рукам и ногам – Я, третье лицо в государстве – бесправный и бессильный, как никогда прежде, Начальник Великого следствия…

Но ничего, скоро все поменяется: скоро я раскрою это внезапно оказавшееся не столь простым дело – и тогда… Тогда… Я смету с прогнившего пьедестала ветхого, изжившего себя старикашку – и восстанет из пепла, подобно Фениксу, Вечный наш Город; и вернется благословенный золотой век, и расправит крылья свои над измученной, пропитанной кровью землей… Мечты, фантазии, суждено ли вам сбыться? Порой меня гложут сомнения и исподволь одолевает печаль: что если все это тщетно? Что если уверенность, не покидавшая меня с самого детства – уверенность в собственных силах, в моем великом предназначении и счастливой звезде, – это не более, чем иллюзия – дурманящий, успокоительный самообман? Темные, страшные мысли… Холодея, я гоню их прочь от себя.

Из-за двери доносится шорох: очередная крыса припала к замочной скважине и ждет, с упоением ждет, чем бы ей поживиться – какую информацию стащить у меня и отнести Деменцио Урсусу… Отвратительно! Какая же гниль меня окружает!

Но не таков он – тот, что сидит напротив. Он предан, преклоняется перед моей властью и делает это честно, не наигранно, откровенно; душа его чиста, что дуновение весеннего ветра. Неудивительно, что этот Малыш стал мне столь дорог.

Дункан Клаваретт сегодня явно не в духе. Он молча ходит взад и вперед по своей изысканной, роскошной приемной, что призвана подчеркнуть аристократизм и монументальность Следственной власти. На фоне гигантского стола из красного дерева, загроможденного сотнями и сотнями уголовных дел – незначительных, мелких, недостойных даже упоминания, – крохотная фигурка Йакиака выглядит игрушечной, ненастоящей; да и сам он кажется столь смущенным и оробевшим, что видом своим подобен заводной кукле, движимой лишь внешнею силой.

Аромат благовоний, богато разлитый по комнате, смешивается с запахом перегара – вчера у Дункана был непростой день, а сегодняшнее утро и вовсе кажется ему адом. Со стен, покрытых позолотой и разноцветным орнаментом, безучастно взирают портреты, писанные лучшими художниками Города, и, хотя Йакиак уже несметное число раз имел честь находиться здесь, в светлейшей приемной Начальника следствия, он по-прежнему боится смотреть им в глаза, ибо страх, что они оживут, сойдут с полотен и заполонят весь окружающий мир, не оставляет его ни на секунду.

Почему, ну почему он молчит? Просто ходит из стороны в сторону, погруженный в свои мысли. Наверное, я что-то сделал не так – похоже, он недоволен… А как неловко я давеча поздоровался: «Здравствуйте, господин Клаваретт!» Это ужасно, ужасно… Как посмел я не назвать его полным титулом, не прибавить «Ваше Высокоблагородие»? Господи, какая страшная, чудовищная ошибка, он мне ее никогда не простит! Такой великий, величайший человек, а я, я… маленький, крошечный винтик, пылинка, шуруп, насекомое… И только что раз и навсегда утратил доверие Дункана.