Уже не «друг», а «подозреваемый»… Совсем плохо!

Энлилль! Черт бы тебя побрал! Как же ты мог так подставить меня своим выдуманным, идиотским рассказом?

В звенящей тишине Дункан развивает свое наступление:

– А знаете что́ меня удивляет больше всего? Абсолютная нелогичность вашего обмана. Вернее, кхм, ошибки… Мне кажется, вы недооцениваете Великое следствие. Неужели думаете, что мы не сняли показаний с водителя, который сбил вас в ту ночь, а впоследствии доставил в Больницу? О, принижать наши заслуги – очень недальновидно! Поймите: Великое следствие – это круг ответственности; единственный работающий орган всего государства. Это как импотенция, только наоборот: все институты Ландграфства уже отказали, а возможно, даже и умерли; лишь наш орган стоит – и не думает гнуться. Впрочем, не будем развивать эту тему: аналогия – не из приятных.

Так вот, на чем я остановился… Водитель, несмотря на волнение, совершенно четко указал место, где произошло столкновение, – и находится оно за добрый десяток верст и от набережной Тиамат, и от улицы Скорпиона. А точнее – в пойме реки, возле моста Двенадцати Пороков. И что же выходит: либо вы добросовестно ошибаетесь, либо целенаправленно вводите следствие в заблуждение, дабы истинное место преступления не было найдено. И это тем более глупо, что я уже сообщил вам об обнаружении тела. Помогите, дорогой друг, прояснить возникшее недоразумение. Следствие вам этого не забудет!

Подумать только, сам вырыл себе яму. А может, даже могилу…

– Вот-вот, я предупреждал! – недовольно бурчит Ламассу, укоризненно вылизывая шерстистые лапы. – Как же вы, Хозяин, допустили столь глупую, смешную ошибку? Молчать надо было, а не трепать языком! Теперь валите все на Энлилля – он вас подставил.

Хорошо, так и поступим.

– Дункан, признаюсь честно: у меня нет ни единого воспоминания. И никаких догадок относительно того, что на самом деле случилось. Все, что я рассказал, – лишь слова доктора, работающего в этой Больнице. Разговаривая со мной, вы беседуете с ним, как бы странно это ни прозвучало. К сожалению, сам я понятия не имею, где, как и почему меня сбила машина и что было до или после. Да и знать не хочу, если честно.

Воля ваша, господин следователь! Действуйте! Коли сомневаетесь, предъявляйте обвинение; нет – допрашивайте доктора. Может, он будет более сговорчивым и красноречивым. А я вам не помощник. Уж простите!

И с раздражением отбрасываю одеяло.

Нет, толку не будет: Дункан ни за что не поверит! И действительно, зачем Энлиллю врать насчет преступления?

Свет в палате тускло мерцает: давным-давно, в детстве, я слышал поверье, будто в эти мрачные предрассветные часы стирается грань между мирами – воображаемое становится реальным, а самые страшные полуночные кошмары обретают звериную силу.

Яркой вспышкой в уме проносится дикая, иррациональная мысль – и в мгновение ока она разрушает всю мою линию обороны: что, если вплоть до вчерашнего вечера я на самом деле ни на секунду не возвращался к реальности, а таинственный, бестелесный доктор был частью чудовищного горячечного бреда, охватившего мой рассудок? Пожалуй, это единственное возможное объяснение. Энлилль – это призрак, фантазм, наваждение, а весь его путаный, нелепый рассказ – не более чем история, которую я поведал себе самому. Но если так, то я, безусловно, виновен; сам того не сознавая, я инстинктивно, подло пытался обмануть следователя. А значит, я и есть тот самый убийца…

Ламассу лукаво подмигивает и расплывается в широкой, белозубой улыбке – да, дружище, твой хозяин до сих пор болен…

Дункан понимающе качает головой – видимо, еще не вышел из своего прежнего, сострадательного образа. Что ж, господин Клаваретт, ваш триумф близок – прошу, наносите последний удар!

В светлых, непроницаемых глазах Дункана отражается холод моего бытия – и во тьме глухой, бесконечной ночи я слышу его леденящее слово:

– Энлилль, говорите! Интересно… Скажу по секрету – мне он тоже не внушает доверия!

Еле дыша, я закрываю глаза и утыкаюсь в подушку. За дверью часы бьют четыре. Почти утро.

Не знаю, радоваться мне или плакать: Энлилль действительно существует…

– И тому есть как минимум пять доказательств, – усмехается Ламассу.

Отлично! Мой допрос привел подозреваемого в чувство. Однако что́ он собирается делать – решительно непонятно. Сидит на кровати, лишь изредка бросая взгляд на собаку. О чем они перешептываются – тоже неясно. И вообще – чем дальше, тем больше возникает вопросов.

Вот, например: какова роль доктора в этой истории? Мне с самого начала показалась странной его крайняя заинтересованность то ли в расследовании, то ли в судьбе своего пациента. «У каждого собственные скелеты в шкафу, господин следователь! К чему вам знать о мотивах моего интереса?» – был дан мне ответ, четкий и недвусмысленный. Тем я и удовольствовался – разбираться в хитросплетениях мыслей эксцентричного доктора на тот момент мне показалось совершенно излишним. Возможно, придется вернуться к этому позже.

Однако проблема моя никуда не девалась: прямых, неопровержимых улик по-прежнему нет, и где их искать – одному Богу известно… Остается два варианта: либо в течение долгих дней и ночей ждать новостей от авгуров Деменцио Урсуса, занимающихся генетической экспертизой и установлением личности подозреваемого, либо надеяться на себя, брать инициативу в свои руки и продолжать допрос до победного завершения.

Ответ, естественно, очевиден – слабый, недееспособный Деменцио Урсус, Почетный Инноватор Ландграфства, сидя под теплым крылышком еле живого Курфюрста и втайне ненавидя меня и все Великое следствие, будет всячески тормозить раскрытие дела. Мой успех для него – что кость в горле, а значит – помощи от его подопечных ждать точно не стоит. Может, так даже лучше – никаких сомнений: один путь, один выход. Свобода воли порой бывает проблемой.

Кажется, подозреваемый успокоился, смирился со своей участью. А что еще делать, коли я загнал его в угол? Плохо лишь то, что в глазах его я вижу полное отсутствие мысли – в них нет благоразумия и понимания; он замкнут в себе, отчужден, безразличен, и это страшит меня больше, нежели отчаянная решимость, с которой я предполагал столкнуться во время допроса… В общем, я не чувствую здесь сколь-нибудь продуманной стратегии действий – и это меня серьезно тревожит.

Если честно, по прошествии ночи я уже не уверен ни во вменяемости, ни в виновности этого человека. Порой он выглядит сумасшедшим. Что, если он и вправду ничего не помнит? Тогда ситуация выходит из-под контроля – ибо бороться мне предстоит не с лукавством и изворотливостью, прикрывающими злодеяние, а с самим течением времени и безбрежным океаном человеческой памяти…

Босые ступни ощущают холод больничного пола. Все, как в минуту поединка со смертью, когда у моих ног, подобно змее, корчился несчастный старик, задыхавшийся во время припадка. Но не это сейчас волнует мой разум: Энлилль реален, он действительно существует! И как я мог усомниться…

Как бы то ни было, из больницы пора выбираться. Только куда? За окнами живет своей жизнью беспощадный, призрачный Город, со всех сторон окруженный вязкими, гнилыми болотами; некогда они были пампасами – степью, что простиралась до горизонта, – но за годы тысячелетней грозы обратились в промерзлую, гиблую, поросшую камышом и кассандрой трясину. Топи да тундра, суровый, скудный пейзаж; мы в самом сердце безбрежного ледяного болота, которое по чистой случайности названо Городом. И каждый из нас погружен в камеру-обскуру этого черного места – не только я, но и Дункан, Энлилль и даже вечно смеющийся Ламассу, вновь притаившийся возле кровати. Все мы и есть этот Город; он полон наших мертвых, обессилевших душ – и выход отсюда искать бесполезно.

Тяжелый, гнилостный запах проникает сквозь глухо закрытые ставни; здесь, в палате, он смешивается с едва уловимым привкусом горького миндаля, что просачивается из больничной столовой. Когда-то и где-то – наверное, в прошлой жизни – я слышал, что именно так пахнет цианистый калий. Должно быть, теперь им лечат особо буйных и мерзопакостных пациентов.