– Я, Павлина, нечаянно подслушала, как Густав говорил Янине, будто Роман ночью был в селе, и хлопцы побили его за девушку.

– Знаете, пани Агата, это настоящая ложь. Он не мог быть ни одной ночи в селе. Они даже полной недельки у нас не гостили.

– Я слышала обратное, будто Роман и Густав подрались. Но об этом вы молчите. Я точно не знаю. А не зная, разглашать не надо.

Так рассуждали старшие женщины. А в спальне девушек было тихо. Зося, только легла, сразу уснула, а Янина села у раскрытого окна и предалась думам. Луна взошла полная, чистая, вся белая. В саду были видны даже далекие аллейки, а соловей без устали выводил свои заливистые трели. Янине хотелось выйти в сад, с кем-то посидеть и послушать его ночное пение, но с кем?

Выбор, кажется, есть и его нет. Приезжали несколько кавалеров, но ни один не понравился. Военные лучше всех, кого знала Янина.

“Роман действительно ух-мужчина, но что с того, если он непостоянный. Густав, конечно, не то, но все-таки лучше других, и такой любезный. А впрочем, если что не так, пойду в монастырь, там тоже люди живут. Или буду вольной птицей хозяйничать. Велико ли это счастье – замужество”, – размышляла Янина.

Но очень скоро, устав от дум, она сложила руки на подоконнике. склонила на них голову и уснула. На обнаженную руку с дерева вдруг упал холодный лист. И ей приснилось, что это Роман положил ей букет незабудок. Во сне она обрадовалась и спросила:

– Пан Роман, вы так скоро вернулись?

Роман заулыбался и не ответил, лишь поцеловал ее в щечку. Губы у него были ледяные, но она от него не отвернулась. Только спросила:

– А где же пан Густав?

Роман вдруг отскочил от нее и, обиженный, не сказав ни слова, медленно ушел по светлой аллее. Она его звала, просила вернуться, но он ни разу даже не посмотрел в ее сторону и словно растаял в воздухе. От своего крика Янина проснулась, и сняла с руки и лица листья яблони. Зося тоже проснулась и с недоумением посмотрела на Янину, а потом спросила:

– Яня, что случилось? Почему ты у окна? Там кто-то есть?

– Нет никого, я во сне кричала.

– Ты что, у окна уснула?

– Да, уснула и видела его.

– Кого его?

– Романа. Он мою руку поцеловал, а потом в щечку.

– Ты знаешь, что это было?

– Знаю. Сон и все.

– Нет, это его душа к тебе прилетала.

– Как душа? Что он умер?

– Нет, не обязательно. Мне дедушка говорил, если человек по кому-то очень скучает, то во время сна его душа может на короткое время улетать.

– Бредни говоришь, Зося.

– Может и бредни, но я так слышала от деда.

– Завтра же дедушку спрошу, а сейчас лягу спать, уже поздно. Зося, ложись со мной, мне как-то не по себе.

– Эх, Яня, какая ты дура. Конечно, извини меня. Знаешь, как-то у меня это слово само вырвалось. Можешь даже выгнать на кухню спать.

– Что, значит, выгнать на кухню? Чепуху, Зося, говоришь. И надоели мне твои постоянные извинения.

– Знаешь, все-таки ты хозяйка, а я прислуги дочь.

– Опять чепуху мелешь, давай лучше спать.

Завтрак прошел весело. Где сержант Бродницкий, там скуки нет.

– Слушай, Алик, а как на границе, тяжело службу нести? – спросил Бондарык.

– Граница, пан Бондарык, как граница. Хочешь носить голову, значит, смотри в оба глаза, – ответил Алик.

– Ну, а как начальники, Зарыцкий и Маревич, хорошо к вам, солдатам, относятся? – расспрашивал Бондарык.

– Капитан Зарыцкий? Я хоть и мало был под его командой, но за него прыгнул бы в огонь и воду. Маревич тоже неплохой, но только больно любит солдат по физиономии ляскать.

– Как? Без причины, говоришь, ляскает?

– Причина-то есть, но все же каждый раз ляс, да ляс. Все же обидно.

– И тебе, наверно, не раз попало?

– Нет, дедушка, я стараюсь, чтобы не попадало.

– А если попадет, что сделаешь?

– Если бы меня ляскали за мелочи, как этих солдат-баранов, я бы не стерпел.

– А что, дал бы пощечину начальнику?

– И дал бы.

– И за это на гауптвахту на десять суток, на хлеб и воду пошел бы? А может, поручик приказал бы солдатам всыпать двадцать пять нагаек за твою дерзость.

– Ну, дедушка, за нагайки я бы отомстил ему так, что запомнил навсегда. Да, одну минутку, я сейчас.

И сержант умчался стрелой. Через две минуты он вернулся, неся в руке целый сноп полевых цветов. И разделив их на четыре части, раздал дамам.

– Так рано? Где же вы их взяли? Они мокрые от росы? – спросила пани Агата, любуясь цветами.

– В поле, пани, и на краю леса.

– Да он встал вместе со мной, – сказал Бондарык, – Я около шести вышел по хозяйству, смотрю, кто-то меня догоняет, а это наш сержант. Спрашиваю, почему так рано встал, а он говорит: “Хочу посмотреть, что моя лошадь делает. Не захворала ли от вчерашней езды, так сказать, от вчерашнего галопа”.

– Ну и что, не повредил вашей лошадке галоп? – спросили женщины.

– Нет пани, моя лошадка сыта, здорова, вполне отдохнула, также, как и я. Спасибо вам большое, мы можем уже сегодня отправляться в обратный путь.

– Ну, что ты, сержант, отдыхай. И дай лошади отдохнуть после такой гонки. Тебе ясно сказал капитан, что можешь отдохнуть несколько дней.

– Да, конечно, чего спешить, там и без вас управятся, – подтвердила Зося.

– Ну, если панна Зося сказала, остаюсь, хоть потом голову снесут.

Легкий, банальный разговор был прерван новыми посетителями, покупателями лошадей. В столовую вошли трое: двое мужчин средних лет и молодой человек в спортивном костюме. Младший представился:

– Моя фамилия Понджа, имя Феликс. Участник Варшавских скачек. А это мои помощники в выборе лошадей – Шапельский и Гернес.

– Вы немец? – наморщив лоб, спросила пани Агата.

– Нет, пани, я уже не немец. Мой прапрадед был немцем. А из-за моей фамилии, я думаю, вы не откажете продать нам хорошую лошадь для пана Понджи?

– Ну, что вы, конечно, не откажем. Какое значение имеет фамилия, – ответил Бондарык, с упреком посмотрев на пани Агату, – Идемте, я вам покажу наших скакунов.

– Знаете, мне нужна лошадь быстрая, горячая. Для этого годится жеребец, он всегда немного нервничает и охотник бегать и прыгать, – объяснил сам спортсмен.

– О. у нас такой есть, и даже слишком нервный и горячий.

– А уже объезженный?

– Нет, некому его объезжать, он слишком буйный.

– Но кто-то на него садился?

– Да, пан спортсмен. Один из старых конюхов на него садится, но дальше своего двора боится.

– Ну и отлично, он подержит, а я сяду, и конь мой.

Так разговаривая, все вышли посмотреть, что будет дальше. Женщины держались у забора, а мужчины пошли к конюшням. Вскоре пожилой конюх вывел норовистого коня, черного, как ворон, уже оседланного, уговаривая его ласковыми словами, поглаживая по мордочке и угощая кусочками сахара.

– Станьте так, чтобы он меня не видел. Вот хорошо, – и спортсмен легко вскочил на коня.

Но, едва тот почувствовал на себе седока, пронзительно заржал и стал прыгать во все стороны. Все смотрели, затаив дыхание. Он и вставал на дыбы, и вертелся как юла. И вдруг сделав, несколько оборотов на месте, бросился к забору, в один миг перепрыгнул в сад, а из сада, перемахнув через канаву, рванул к табуну лошадей, пасущихся неподалеку.

Спортсмена с коня, как ветром сдуло. Он лежал в саду на траве, раскинув руки и ноги. Все побежали к спортсмену и помогли ему встать. Но спортсмен на вопросы не отвечал. Прихрамывая на правую ногу, он подошел к забору и своей пядью стал мерить забор, а измерив, заговорил: “Вот это прыжок. Конь, не дрессированный, а перепрыгнул полтора метра высоты. Да если его выдрессировать, он всех за пояс заткнет”.

– Не за пояс, а за седло, – пошутил Алик.

Все улыбнулись, а девушки рассмеялись.

– Дайте мне коня, – попросил спортсмен, – Я его поймаю.

– Не надо, он вас разнесет на куски, я сам пойду, – сказал пожилой конюх.