Когда мне было около пяти, в мои сны впервые прорвался и ужаснул фрагмент чьей-то жизни. С той поры и лет до семи страшный сон повторялся довольно регулярно, пока не выучил его наизусть, до мельчайших подробностей. Но, самое удивительное, в том сне ощущал именно себя, а не стороннюю личность. Окружавшие говорили на незнакомом языке, но я их понимал. То был не немецкий язык, потому что в свои пять лет нисколько не удивился – тогда я свободно общался на этом языке. Позже понял – то был то ли польский, то ли чешский.

Казнили какого-то человека. Я видел все до мелочей и мог подробно описать любую деталь трагической сцены. Меня окружали люди в удивительно красивой одежде, украшенной мехами, птичьими перьями и еще чем-то ослепительно сверкающим на свету. Стройными колоннами стояли солдаты в невиданной до того железной одежде. Очень много солдат. Только в руках у них были не автоматы, как у охранников лагеря немецких военнопленных, где я родился и прожил до шести лет, а очень длинные палки или громадные, как у нашего повара, ножи. Не могу сказать, какого возраста был во сне, но, думаю, далеко не пятилетним ребенком.

Помню ужас, который охватил, когда бедняге отсекли голову и подняли за волосы. Я видел искаженное страхом смерти лицо казненного, его обезглавленное тело и вздувающийся кровавый пузырь на месте головы. В пять лет я не мог знать подобных подробностей. Такого не показывали даже в фильмах, тем более, свой первый фильм увидел лишь в семилетнем возрасте.

Откуда, от какого предка досталась эта генетическая “зарубка” о пережитом кем-то потрясении? Не знаю. Но, я болел чужой болью много лет подряд – всякий раз, когда неконтролируемая во сне память подбрасывала мне, малолетнему ребенку, те жестокие события далекого средневековья.

Болел ли чем-нибудь подобным наш автор – Нараевская Наталья Генриховна? Несомненно. Я так думаю – Анатолий Зарецкий.

Наталья Генриховна Нараевская (Кетлинская) родилась в городе Каменец-Подольский в 1909 году в польской семье агронома.

Ранняя смерть отца лишила семью былого благополучия и вынудила переехать в Винницкую область.

В 16 лет Наталья вышла замуж за перспективного молодого директора школы Бориса Нараевского, в 19 родила сына. Но, в суровые 30-е годы муж внезапно был объявлен “врагом народа” и репрессирован. В 1956 году он умер на лесоповале Магадана, не дождавшись реабилитации.

С малолетним сыном на руках, Наталья Нараевская, вероятно, так и осталась без средств к существованию, если бы не сестра, которой удалось устроиться статистиком на завод за мизерную зарплату, да и то “по блату”. Саму же Наталью с клеймом “жены врага народа” ни на учебу, ни на достойную работу не брали вовсе.

Сестер спасал лишь покладистый характер, врождённый оптимизм, да самодеятельный драмкружок, в котором обе блистали своими несомненными талантами.

Однако, вынужденная непосильная физическая работа постепенно подорвала здоровье Натальи Генриховны, и безжалостные хронические болезни навсегда приковали к постели.

И что теперь делать, если делать нечего, а изнурительные боли, как и бесконечные бесплодные мысли, не дают уснуть. А так хотелось, чтобы в памяти потомков остались чудесные рассказы её бабушек и тётушек о чьей-то совсем непохожей жизни, что когда-то кипела в чужой теперь стране, которая испокон веков была Родиной их предков, язык которых Наталья Генриховна не утратила до самой своей смерти в 1992 году.

Она так и не заметила, как стремительно и безвозвратно промелькнула её жизнь, когда вдруг безнадежно захотелось поделиться всем, что в итоге от неё осталось – отпечатанным на машинке романом “Янина”, да горсткой рассказов, разбросанных по обрывкам школьных тетрадей.

День выдался особенно хорошим. Вчера прошёл дождик – тихий, безветренный – зелень и цветы оттого стали еще краше. Вдали, километров эдак на пять, раскинулось село Казимировка. Оно утопало в садах, и всюду, куда ни глянь, виднелись лишь соломенные крыши с мазаными дымоходами.

А возле красивого дома небольшого поместья одиноко стояли две девушки-ровесницы, лет восемнадцати, не старше. Одна, чуть пониже – черноглазая брюнетка с приятной улыбкой и добродушным выражением симпатичного личика. Другая – сероглазая тёмно-русая красавица с вьющимися от природы густыми волосами, двумя тяжелыми косами спускающихся едва ли не до колен. Выражение её одухотворенного лица постоянно менялось от доброжелательного до строго повелительного, и наоборот.

С наслаждением вдыхая свежий воздух, девушки неспешно направились к саду и остановились на пригорке, любуясь красотой окружающей природы.

– Панна Янина, вы поедете сегодня кататься на своём Дружке? – спросила подругу брюнетка.

– Конечно, поеду, а почему ты спрашиваешь?

– Панна Яня, мне тоже хочется покататься.

– Так в чем же дело! Бери свою любимую Норку или Цытру и поедем. Сейчас десятый час, до обеда еще четыре часа, мы с тобой как раз успеем покататься. Заедем в село к деду Матвею, он обещал дать майского меда, и займемся приготовлением к обеду.

– А что сегодня будет? Кто-то приедет на обед, раз вы должны сами накрывать на стол?

– Ты тоже будешь мне помогать.

– Хорошо, с удовольствием, но кто же у вас будет столь уважаемый, что вы лично должны смотреть за обедом?

– Ты разве забыла, что у нас расположился отряд пограничников, и тетушка Агата пригласила их на обед? Я хочу, чтобы всё было красиво, поэтому надень свое темно-красное платье, оно тебе очень к лицу.

– А разве я тоже буду сидеть за столом?

– Конечно, будешь. А почему ты спрашиваешь, разве тебе не положено?

– Конечно, не положено.

– Почему это не положено?

– Ну, как же! Вы хозяйка в своём имении, а я только дочь служанки.

– Служанки-служанки! Ты же знаешь, что я той служанке, твоей матери, жизнью обязана, и она мне также дорога, как моя родная мама. А ты мне молочная сестра, и больше никогда не говори , что чужая.

– Спасибо вам, панна Янина, большое спасибо.

– Постой-постой, Зося, а почему ты вдруг стала говорить со мной на “вы”, да ещё панна Янина? Это что, какой-то каприз или насмешка?

– Что вы, панна Янина, разве я посмела бы над вами насмехаться, да еще в глаза?

– Ну, тогда объясни, в чем дело.

– Моя мама сказала, чтобы я вам всегда говорила “вы”, потому что я вам не ровня. Я, конечно, согласилась, потому что это правда.

– Слушай, Зося, ты моя молочная сестра, твоя мама выкормила меня грудью, и она мне, как мать. Ведь я её называю мамой и люблю, как родную, и тебя люблю. И знай, я всем с тобой поделюсь, что у меня есть.

– Как всем?

– Так! Всем, что у меня есть.

– И даже дадите – ой, забыла – дашь мне Норку?

– Не только Норку, а всё тебе дам. Всё поделю пополам: дом, скот, поле, деньги, – словом, всё.

– Яня, что ты говоришь? Кто тебе это позволит? Во-первых, ты еще несовершеннолетняя, а во-вторых, тебе твоя тетя не позволит. Ну, и твой опекун, Заремба, тоже не позволит. И я сама не хочу пользоваться твоей добротой. Хватит с меня и того, что ты ко мне хорошо относишься.

– Ну, так слушай, Зося! Через два года мне будет двадцать лет. Это значит, что я буду иметь право распоряжаться своим добром, как захочу. И я уже настолько взрослая, что знаю, как мне поступить. Давай, лучше, я тебя поцелую, и на этом закончим.

Девушки обнялись и пошли дальше по садовой аллейке. Сад был небольшой, но в нем царил строгий порядок. Дорожки аккуратные, ровненькие, песочком посыпанные, а по сторонам кусты смородины и крыжовника.

Гуляя по одной из аллеек, девушки задержались напротив кустов смородины, что росли красивым полукругом, и разговорились о своем, не заметив, что среди кустов, прямо на травке, расположились два офицера и теперь с интересом прислушивались к их разговору.