Еще одно обязательное наше занятие по утрам – это уборка территории. А территория военного городка в Тамбовском летном училище это что-то грандиозное. Сам процесс, я думаю, вам объяснять не надо, все видели работу двориков, все то же самое, только с придирчивой проверкой результатов уборки нашим знаменитым старшиной. По весне добавлялось пробитие от смерзшегося снега и льда водостоков под мостиками на пешеходных тротуарах. Для этого один из нас должен был вверх попой с саперной лопаткой в руках залезать в эту дыру и пробивать там проход для воды как шахтер кайлом добывает уголек. Наш ротный старшина Григорий Антонович Козелецкий, этих старателей, любя, называл «Мичуринцами». Я вас еще не до конца напугал? Шучу, больше не буду. Летать все равно прекрасно и кто этого не испытал, тот не поймет, поверьте мне пока на слово. Для этого прекрасного «далека» мы готовы были преодолеть все трудности.
Короче, по началу, такой ритм жизни и напряжение мой организм не выдержал и однажды где то через недели две-три утром я не смог встать с кровати из-за общего недомогания, ломоты во всем теле и слабости. Я думал, что смогу спокойно отлежаться в кровати, отдохнуть, набраться сил, а уж потом как встану, да как освою сразу всю солдатскую науку. Но не тут-то было.
Нашему курсу ужасно повезло со старшиной курса, я не шучу. Нам достался самый опытный, самый уважаемый всем училищем, а для нас, в начале, самый страшный старшина курса – Григорий Антонович Козелецкий. Он был грозой для всех нарушителей и разгильдяев. Под его зорким глазом не могли пройти незамеченными ни одно нарушение, грязь или непорядок в казарме или во внешнем виде салабонов, которыми мы на тот момент являлись. Но с другой стороны – заботливый и чуткий командир, не зря Александр Васильевич Суворов про таких говорил: слуга царю – отец солдату. О нем ходила байка, что, принимая смену очередного наряда по казарме при проверке санузла его любимым выражением было: «Писсуар должен блестеть так, чтобы из него можно было чай пить».
И вот этот страшный старшина пришел после подъема в казарму и обнаружил мое неподвижное тело под одеялом на кровати. Его возмущению не было предела. Его незабываемое мною до сих пор обиженное, в какой-то степени, восклицание: «Это кто здесь лежит» я помню очень отчетливо до сих пор. Оно прозвучало, наверное, точно также как в сказке «Маша и три медведя», типа – кто посмел лежать на моей кровати. Когда я ему ответил, что я заболел, его ответ был кратким и беспощадным: «Больные должны лежать в лазарете, а не в казарме». Я еле сполз с кровати, и покандыбал в санчать. В санчать я шел, действительно держась за стенку. Но Григорий Антонович (отеческая душа) назначил свободного от службы дневального по казарме меня сопроводить, дабы со мной по дороге чего-нибудь нехорошего не приключилось. В санчасти меня естественно приняли, замерили температуру, которая оказалась больше нормы, и уложили в кровать.
Проснулся я где-то часов через двадцать абсолютно здоровым и был готов дальше переносить стойко все тяготы и лишения военной службы. Но оказалось, что я зря надеялся на быстрый возврат к своим коллегам в родную казарму. Процесс моего «излечения» оказался очень даже с точки зрения медицинской науки сложным и длительным. Врач, осмотревший меня, ничего не обнаружил и, на всякий случай назначил мне сдачу всех возможных анализов. В анализах он увидел что-то для него непонятное и решил на всякий случай понаблюдать за мной в санчасти. Все это наблюдение в общей сложности продолжалось ну очень долго – недели две. Все-таки речь шла о здоровье возможного будущего военного летчика и отношение к нему должно быть максимально серьезным. На мой взгляд, еще одним фактором, моего принудительного лечения было почти полное отсутствие больных в санчасти и медперсоналу было просто скучно.
Пока я валялся в санчасти мои однокурсники прошли курс молодого бойца, приняли присягу и приступили к теоретическим занятиям в учебно-летном отделе (УЛО). Со мной вместе в палате некоторое время лежали четыре курсанта выпускного четвертого курса. Должен вам сказать, что в отличие от срочной службы в авиации у курсантов «дедовщины» никогда не было, во всяком случае, я ничего похожего на «дедовщину» в нашем училище не видел. Просто эти четверо весело надо мной шутили, учили уму разуму, передавали опыт обучения и т.п. В том числе предлагали принять у меня присягу, когда я стал переживать, что не могу вместе со всеми своими участвовать в этой процедуре из-за нахождения в санчасти. Сами они просто отлеживались в санчасти перед государственными экзаменами. Дело было в августе.
К моему ужасу в лазарет, ко мне без предупреждения приехала еще и мама и была шокирована моим видом. На КПП ее очень кстати напугал дежурный офицер. Он ее спросил, к кому она приехала, и на ответ к курсанту такому-то последовал рассказ о моем якобы ужасном поведении. Он начал ей рассказывать, чтобы она меня лучше воспитывала, потому что я такой-растакой, самовольщик, нарушитель и к тому же решил жениться. Оказывается, это был летчик-инструктор курсанта моего однофамильца, только более старшего курса. В общем можно себе представить состояние моей мамы, когда она после всего ей рассказанного меня увидела в санчасти худого, бледного, в больничном халате. И еще неизвестно что для нее в тот момент было бы лучше, чтобы я женился или находился замученным (по ее словам) в больнице. Уехала она домой расстроенная, вся в слезах в полной уверенности, что живым она меня больше не увидит. Тем не менее, дела мои пришли в норму и меня, наконец-то выписали из санчасти. За то время пока я там валялся с несуществующей болячкой мои коллеги ушли далеко вперед. Они провели стрельбы, приняли присягу, и самое главное, прошли очень много теории, которую мне предстояло наверстывать.
Так как без навыков обращения с оружием принимать присягу нельзя, то со мной провели теоретические занятия, свозили на стрельбище, дали пострелять из карабина СКС. Хороший карабин, отстрелялся я на отлично, из тридцати выбил двадцать семь очков, лучше всех в нашем классном отделении, чем очень удивил старшину взвода. Он поступил в училище уже со срочной службы в звании сержанта. Всех бывших солдат сразу назначили кого командирами отделений, кого взводов. Они для нас были старшими более опытными товарищами и не более того, никакой «дедовщины». Присягу я принимал один перед строем всего курса в октябре 1968 года.
Все, теперь я настоящий курсант и могу вместе со всеми продолжать учиться. У ребят из нашего классного отделения сначала было ко мне отношение как к «ущербному» что ли. В общем, относиться ко мне начали пренебрежительно, свысока. Все это продолжалось совсем недолго, до первых семинаров и практических занятий. Когда все увидели, что, несмотря на то, что я позже всех приступил к занятиям, совсем скоро ребята стали ко мне обращаться за помощью по непонятным для них вопросам, особенно по математике и физике.
На первом и втором курсах военных училищ изучают практически такие же общеобразовательные дисциплины, как и в гражданских институтах. Эти науки с нами изучали в основном гражданские преподаватели, было много преподавателей женщин. Мы изучали высшую математику, физику, историю, философию, политэкономию, научный коммунизм (труды классиков необходимо было конспектировать), теоретическую механику, сопромат, термодинамику, металловедение. Единственное что из металловедения я помню – это ледебурит и аустенит. В основном было очень скучно. В отличие от студентов, которые после занятий возвращались к себе домой, или, в крайнем случае, в общежитие к родным или друзьям, мы после занятий шли на так называемую самоподготовку опять же в учебно-летный отдел (УЛО).
У Феликса Чуева на этот случай есть замечательное стихотворение:
«Я не грущу, студентами мы не были,
не быть студентом экая беда,
