Затем Кавилья говорит о герцоге Д'Аоста, который был в Фольяно, когда австрийцы вторглись на наш берег. Ему много раз предлагали уехать, но он всегда отвечал: «Нет, я остаюсь!» Герцог мужественный хладнокровный человек, и к тому же очень здравомыслящий. Когда ему представили военные планы, то он, внимательно изучив их, затем сразу сказал: «Эти не годятся, принесите мне другие». Вновь изучает, принимает или отвергает без тени чванства или высокомерия. У него отличный начальник генерального штаба: Фаббри. От Астико до моря настроение наших войск просто великолепно.
– Я видел, как подкрепление с радостью победителей осаждает грузовики, отправляющиеся на линию фронта. Население Пьяве сохраняет совершенное спокойствие и уверенность. Во время битвы при Монтелло я видел, как крестьяне пахали землю, а дети стояли вокруг стрелявших 75-мм полевых пушек.
Я покидаю Сан Орсо в убеждении, что Кавилья, действительно, именно тот самый военачальник, которому предназначено соединить в единый волевой интуитивный и решительный механизм все благоприятные и неблагоприятные возможности, все расчёты, все силы людей, дождя, солнца и земли, совсем как провода, сходящиеся в этой чудесной панели с электрическими коммутаторами у него в мозгу. Необходимо чтобы Кавилья любой ценой стал главнокомандующим в следующей неизбежной финальной битве.
Скио [40] весь пронизан солнечным звоном, когда я въезжаю туда на своей коляске, запряжённой мулом. Я уже больше почти не узнаю городок, дремавший минувшей зимой под обстрелом надменных высокогорных австрийских батарей. Сегодня он гордится своими неистовыми совокуплениями с пушками 305-мм калибра. На площади я встречаю духовой оркестр первых берсальеров, возвращающихся с Пьяве.
Лирический взрыв раскалённого полудня. Наступательная походка, сверкающие ружья и ранцы, все трубы повёрнуты к небу над суровыми лицами, блестящими от пота. Сверху пронзительно звенит солнце, как подброшенная вверх в ритме походного марша прекраснейшая из всех берсальерских труб.
Я хотел было следовать дальше, но не мог продвинуться ни на шаг, с такой силой бурлящая масса вооружённых людей бросилась мне навстречу, прижала, как самум [41], исполненный дикой радости. Мальчишки в исступлении орали и скакали перед берсальерами. Из дверей домов, окон и балконов гроздьями свешивались неистово аплодирующие женщины и дети, снаружи лаяли собаки. Зазà бросилась к ним, но я перехватил её на лету и, зажав между ног, направил направо своего мула, взбрыкнувшего с неожиданным поэтическим вдохновением.
Вокруг меня бушевали людские волны, бурлила итальянская душа, охваченная прекрасным безумием, распахнутая настежь. Одни из берсальеров давали отдых губам и вытирались, в то время как другие, надув щеки, неистово метали в небо звуковые шары, от которых, казалось, лопались дома. Их глаза смеялись, и все смеялись в ответ. Вслед за первыми военными и ритмичными трубами вступили остальные развеселившиеся трубы, вывихивающие челюсти и торжествующие.
Мы победили, всё позволено. Множество женщин смотрят на нас. Их запах кружит голову, а их прекрасные груди распалились под тяжестью распущенных волос. «Один поцелуй, ну же, моя ягодка, от тебя не убудет! Какие задницы… Да здравствуют наши воины, господин лейтенант… Поди сюда, блондиночка! Да здравствуют артиллеристы!. Да здравствуют берсальеры!… Да здравствуют стрелки берсальеры, отразившие все удары!»
Громадный берсальер, кажется, того и гляди проглотит свою трубу, затем шутя поворачивается, делая вид, что сейчас упадёт то вправо, то влево. Он то и дело ставит подножку своему другу, идущему впереди, толкает локтём соседа слева и широко загребает правой рукой, задевая ею лица женщин. Эти округлости магнетизируют его: он старается ущипнуть каждую. Размахивая обслюнявленной трубой, зажатой в левой руке, он приставляет свёрнутую трубкой правую руку ко рту, издавая при этом шумные и крайне неприличные звуки у-у-у… уу-уу-уу. уууу-уу прр прр прр оооооооо аааааа.
Он насильно целует всех женщин. Те рассерженно смеются, вскрикивают, почти валятся под его животной тяжестью на оглушительно визжащих детей и собак. Солнце раскаляет пыль в глубине улиц, накачивая с высоты веселящий газ, сгущающийся вокруг них наподобие огромной знойной шины.
Моя коляска продвигается вслед за этим потоком народного ликования, а в 100 метрах, из боковой улицы, появляется батальон шотландцев.
Поразительный контраст. Они медленно маршируют в такт, размеренно, ритмично, монотонно, слегка покачивая короткими клетчатыми юбочками цвета хвойного альпийского леса, в кителях цвета хаки, сдвинутых набекрень головных уборах в форме опрокинутой лодки, с обмотками посередине икры, перевязанными лентой с красным бантом. Сверкание кожи и латуни. Полнейшее спокойствие в отразивших лазурные небеса Шотландии мягких голубых глазах, всегдашнее полное повиновение под тяжестью ружей и элегантных рюкзаков. Марш сопровождают медленно поднимающиеся, растекающиеся звуки напева:
о-эээ о-эээ о-эээ уррааа!
о-эээ о-эээ о-эээ уррааа!
Берсальеры отдают честь поднятыми трубами, оттесняют женщин и детей влево, с адским шумом освобождая правую сторону для прохождения союзников.
Медленно – торжественно – громко – великолепно. Раз – два – раз – два, со смешливыми искорками в глазах, не поворачивая головы, раз – два, раз – два, маршируют шотландцы, прибывшие издалека и уверенно печатающие шаг в будущее. Только после команды лейтенанта эти нордические дудочники разражаются ликованием, а их священные лапищи начинают радостно тискать выпуклости женских грудей, сжимая их с материнской нежностью древних горцев в коротких юбочках – надзии иии дзиии биии бьюю.
Берсальеры исполняют Типперери [42] без слов, уррара пум – пумб папапапум – пумб пара пум пумпумпум.
Шотландцы отвечают им Addio mia bella addio[43].
Проходит английский обоз. Роскошное сверкание латуни на сильных конях. Лошадиные ноги покрыты длинной шерстью. Кажется, что солнце кувырком катится вниз, загипнотизированное блеском сияющей упряжи. Наверху темно-зелёных фур, до отказа забитых бесполезной рухлядью, восседают краснолицые возницы в хаки с трубками в уголках ртов.
Вслед за ними проезжают огромные, сотрясающие землю английские грузовики, колоссальные короба, или автомобильные помосты для помощи колонне. Непомерно диспропорциональные. Водители с трубками в зубах и красными пропылёнными лицами кажутся мышами, цепляющимися за руль своих гигантских грузовиков.
Этот второй грузовик ещё огромнее. Он соперничает размером с домами. Может быть, это фолкстонский[44] дом с садиком вдобавок. Англичане всё тащат с собой. За каждым батальоном тянется целый передвижной город с домами, переполненными зрителями.
Мы, итальянцы, сражаемся почти голыми, но в сердце каждого из нас благоухает висячий сад из женщин-цветов, чьи тяжёлые волосы извиваются, огибая побережья опасных лунных заливов.
На следующий день, вечером, в поезде до Вероны я читаю триумфальное сообщение Диаса: «От Мантелло до моря враг разбит и был вынужден беспорядочно отступить под напором наших доблестных войск назад, к Пьяве».
На вокзале в Вероне почти темно, недовольно ропщет, запертый и бурлящий, один из штурмовых отрядов, отправляющихся на отдых. Резкий и едкий запах победоносных бестий. Жестикулируя на ходу, посреди выкриков, завихрений, толчков и пинков покачиваются хлопья чёрных фесок. Ардити [45] захватили привокзальное кафе. В фантасмагорическом мерцании синего света и мелькании карикатурных теней смутно виднеются обнажённые руки, откупоривающие оплетённые бутылки с вином и поднимающие стаканы с пивом. Любой спор напоминает драку. Все толкаются. Голод и жажда лихорадочно утоляются в темноте. Звуки падения бутылок и стаканов. Проклятия и ругательства офицеров, попавших в непрерывный водоворот серовато-чёрной толпы, противостоящей пыхтению маневрирующих, медленно выдвигающихся локомотивов с кричащими машинистами.
